Живущие в ночи. Чрезвычайное положение

— Скажи мне, Карл… Говорят…

— Я знаю, что говорят, но это неверно. Он даже не подвергался пыткам. Он сам предпочел умереть. Это как раз то самое, что ты называешь свободой выбора.

— О Карл! Почему ты так расстроен?

— Потому что если б я женился на тебе, этого бы не произошло.

— Понятно. — Против своей воли она замкнулась в себе и почувствовала, что он стал ей безразличен.

Он тоже это почувствовал, и кривая усмешка, как клещ, впилась в левый краешек его рта.

— Ты не поняла меня, Милдред. На сей раз — нет. Видит бог, я очень нуждаюсь в тепле, которое только ты можешь мне дать, но не так, как ты представляешь. Перед смертью Найду сказал, что подлинные враги всех небелых — это люди, подобные мне. Он сказал, что государственная машина застопорилась бы, если бы не наш ум и способности. Ты с ним согласна?

— Не все ли равно?

— Пожалуйста, Милдред.

— Хорошо, Карл. — Несколько мгновений она раздумывала, затем начала, взвешивая каждое слово: — Я далеко не уверена, что ты, как отдельная личность, при всем своем желании мог бы остановить машину. Если Найду имел в виду именно это, то я с ним не согласна. Другое дело, если он говорил о тебе как о представителе поколения, которое, как и мы, ходило в университет, — тогда он прав. Мы убеждены — мне очень неприятно говорить с тобой от имени небелых, но раз ты принуждаешь меня, что ж, пусть будет по-твоему, — мы, повторяю, убеждены, что апартеид укрепляют и поддерживают люди, которые, может быть, и не являются закоренелыми расистами. В те времена, когда мы учились в университете, Карл, кто мог подумать, что страна докатится до такого положения? Помнишь, как тебе и твоим друзьям удавалось высмеивать всяких мелкотравчатых националистов? Но каждый заботился лишь о своих корыстных интересах, а это в конце концов привело к тому, что каждый, так или иначе, стал защищать и поддерживать неограниченный апартеид — режим, при котором мы сейчас живем.

— Так что выбор был сделан еще тогда. Это ты и хочешь сказать?

— Да, Карл. Это я и хочу сказать.

— И если бы я женился на тебе, я бы тоже сделал свой выбор?

— Да. Со всей определенностью, какая возможна в таких вещах.

— И ты знала это еще тогда?

— Бедный, бедный Карл! Да.

— И тем не менее…

— Я любила тебя, Карл. И, связав свою судьбу с моей, ты рисковал гораздо большим, чем я. Мы оба это знали. Вот почему ты ничего не хотел видеть.

— Но ты видела! Я любил тебя тоже, но ничего не хотел видеть. Я загубил твою жизнь, но ничего не хотел видеть.

— Все, что я сделала, я сделала по своей доброй воле, Карл.

— И ты поступила бы так снова? Теперь?

«О боже! Как его проняли слова Найду!»

Она взяла себя в руки.

— Нечестно задавать такой вопрос, Карл. Мир переменился.

И только в этот миг наконец она увидела, что любовь давным-давно умерла. Но нежность, забота, участие — эти прощальные отблески зашедшего солнца — навсегда сохранятся в ее сердце, ибо любовь эта была чистой, прекрасной и сильной.

«Если бы я знал тогда!» — думал он, понимая в то же время, что это ничего бы не изменило.

— Я по-прежнему люблю тебя, — сказал он. — И всегда буду любить.

Из темных глубин памяти до него, как бы въявь, донесся голос их старого профессора философии — чудаковатого старого англичанина с гнилыми зубами и потемневшими от курения пальцами. И этот голос говорил ему, что бытие определяет сознание, а сознание в свою очередь определяет бытие. Я таков, каким хочу быть, но каким я хочу быть, зависит от того, каков я.

— Он в самом деле ненавидел меня, — сказал Карл Ван Ас.

— Этот Найду?

— Да.

— Мне кажется, тебе следует рассказать мне о нем, Карл. «Как все это нереально! — подумала она. — Как будто он уже ушел, а здесь осталось нечто вроде материализовавшейся тени, и это не его голос, а только отзвук его голоса».

Он сделал быстрое движение — словно хотел что-то смахнуть со щеки.

— Рассказывать почти нечего. Рослый парень. Сильный, но не имеет никакого понятия о дзюдо. Знал, где прячется этот Дубе-Нкоси, но не хотел сказать. Ему вовсе не надо было умирать.

— Он боялся, что вы заставите его говорить.

— И предпочел умереть. Но ведь он умер, Милдред, даже не ради своего народа.

— Было время, когда ты мог бы это понять, Карл.

— Но ведь черные даже не поблагодарят ни его, ни его сородичей.

— Он поступил так не ради благодарности.

— Разве мы не должны заботиться о своих сородичах и отстаивать свое право на существование?

«Я говорю совсем не то, что хочу сказать, — спохватился он. — Я говорю все, что взбредет мне на ум, лишь бы удержать ее… а она отдаляется… отдаляется…»

Он овладел собой с величайшим трудом. Она почувствовала, что тень отступает и вместо нее появляется живой человек. Ее сердце преисполнилось состраданием. «О боже! Как он старается!»

— Зачем было допускать до всего этого? Везде, куда ни бросишь взгляд, — ненависть.

— Разграничительные линии с каждым днем обозначаются все резче и резче, Карл.

— Ты знаешь, что я пробовал…

— Да, знаю, Карл.

— И ты тоже против меня?

— Не против тебя, Карл. Против того, чем ты стал.

— Но я же не переменился. Ты веришь Найду, но ведь я не такой! — «…Отдаляется… Отдаляется…» — Пожалуйста, выслушай меня, Милдред. Мы не такие. Мы, африканеры, не чудовища. И тебе это известно. Ты узнала меня ближе, чем кто-либо другой. Да, верно, среди нас есть звери — как и среди всех других народов. Но есть и порядочные люди: честные, справедливые, добродетельные. Они отстаивают свое право на существование, и они мои братья по крови.

— Мы все равно не поймем друг друга, — вздохнула она, — не будем продолжать этот бесполезный политический спор. Мы оба хорошо сознаем, что речь идет отнюдь не о праве на существование какой-либо национальной группы: твоей, Найду или моей…

Она вдруг запнулась. Как растолковать ему это? Он убежден в своей правоте, и теперь ничто не в силах его переубедить.

Ее сковывала невыразимая усталость, тупая, расслабляющая, когда лень даже думать о чем-нибудь. Любовь ушла, и в душе осталась полная пустота. А ведь когда-то это была необыкновенно сильная любовь, всепоглощающая и щедрая, любовь, которая изливалась с беспечностью неиссякаемого источника. И вот она истощилась, пересохла, иссякла.

— Ты считаешь, что продолжать этот разговор бесполезно? — с горечью спросил он.

Она искала спасения в относительно безопасной роли учительницы истории. «Ведь историки, — рассуждала она, — обходят молчанием людей, опаленных огнем великих духовных и моральных битв; эти люди, стоящие на краю событий, не заслуживают упоминания, но больше всего жертв среди них… Нет, это не совсем точно. Он не стоит в стороне и никогда не стоял. Это я верила, что можно стоять в стороне. Но это невозможно: по крайней мере, сейчас, в этой стране, для тех, кто в ней рожден… Что он говорит? Бесполезно продолжать разговор?»

— Это неверно, Карл. Я только хотела сказать, что незачем затуманивать важнейшие проблемы нашей эпохи, заводя бесполезный политический спор о целесообразности. Тем более нам с тобой.

— Значит, ты утверждаешь, что разница между добром и злом, честью и бесчестьем измеряется лишь количественно? Толпа права! Толпа — бог, в особенности, если это толпа черных.

— Неужели все сводится к этому? Да нет, Карл. Речь идет отнюдь не о толпе, не о боге и даже не о цвете кожи. Речь идет о тирании, угнетении, жестокости — обо всех тех гнусностях, которые совершало меньшинство, пытаясь удержать власть против воли большинства. В наше время, особенно сейчас и здесь, борьба, по сути дела, идет между добром и злом.

— Понимаю. Правление белых — это зло. Правление черных — добро.

— Этого я не знаю, Карл. Я знаю лишь одно: отныне от правления белых нельзя ждать ничего хорошего. Ты сам настоял на этом разговоре, Карл. Ничего хорошего. А там, где нельзя ждать ничего хорошего, зло торжествует полную победу. Возможно, правление черных и в самом деле окажется, как ты опасаешься, ужасным бедствием. В других частях Африки, насколько я знаю, не случилось ничего страшного. Но даже если бы сбылись худшие опасения, еще не все было бы потеряно, потому что власть держало бы в своих руках большинство. Вот в чем, по-моему, надо искать объяснение, отчего Сэмми Найду пожертвовал собой ради африканца.