Святая и греховная машина любви

Отказаться от этой веры Эмили не могла хотя бы потому, что кроме этой веры в ее жизни мало что осталось. И она умудрялась держаться за нее даже тогда, когда Блейз охладел, и когда у них начались скандалы, и когда они перестали «делать все». Раньше ей казалось, что они с Блейзом были созданы друг для друга в момент сотворения мира. То, как «идеально» они подходили друг другу, виделось ей чудом, а сама их любовь — образцом истинной любви. Это ощущение «чуда», оказывается, никуда не ушло, а лишь притупилось на время, и теперь, когда, возрожденное, оно, в самом эпицентре стихийного бедствия, изливало на Эмили свой свет, она имела возможность в этом убедиться. Они с Блейзом обязаны быть вместе, как два зверя одной породы в Ноевом Ковчеге, — потому что кроме них двоих, таких зверей на земле больше нет. И, что бы там ни было — Худхаус, Харриет с Дейвидом, долгие дни и ночи, которые ей уже пришлось и еще придется провести в одиночестве, — Блейз принадлежал ей одной; только ей, никому другому.

— А хочешь, он будет жить у тебя? — спросила Харриет.

Они с Люкой находились сейчас у нее в будуаре. Харриет сидела, Люка стоял в трех шагах от нее. В руках он держал слона красного дерева: подняв его к лицу, прижимался лбом к гладкому полированному слоновьему лбу и одновременно смотрел на Харриет.

В ответ он несколько раз энергично кивнул и улыбнулся Харриет из-за слоновьих ушей удивительно застенчивой и обворожительной улыбкой (вот так же, мелькнуло у Харриет, он будет улыбаться и в пятнадцать лет, и в двадцать), после чего обеими руками крепко прижал слона к своей грязной футболке.

— Ну, значит, он твой, — сказала Харриет, изо всех сил сдерживая слезы нежности и какого-то нестерпимого смятения, готовые вот-вот хлынуть из глаз. — Как-нибудь назовешь его?

— Да.

— И как же?

— Регги.

— Хорошее имя.

— Так звали одного мальчика в школе. Он был хороший.

— А разве не все мальчики хорошие?

— Нет. Есть плохие. Они меня били. И я их тоже.

— Школа, в которую ты скоро будешь ходить, гораздо лучше твоей старой. Ты этому рад?

— Ты когда-нибудь видела, как слон поднимается по ступенькам?

— Нет, кажется, не видела. А ты?

— Я видел. В зоопарке. У него такие смешные ноги — как доски в мешке. Слоны добрые. Они никогда не наступят на человека. Нарочно стараются, чтобы не наступить.

— В Индии слоны помогают людям работать. Они носят большие бревна.

— Они брызгаются из хобота водой. Если рассердятся на человека, могут обрызгать его водой. В Индии есть змеи, такие большие.

— Я знаю. Я родилась в Индии. Мой папа был военный. Он учил индийцев стрелять из пушек.

— У тебя была своя змея?

— Нет. Мы уехали оттуда, когда я была еще совсем маленькая.

— Когда змея слышит музыку, она танцует. Я видел в одном фильме. Человек дудел, а змея качала головой туда-сюда, вот так. Она была в корзинке. Я хочу змею. Она будет жить у меня в кармане. Я научу ее танцевать. У нас есть два кота, но я хочу еще змею.

— Придется спросить у мамы, — сказала Харриет.

Все так же прижимая слона к себе и поглаживая его маленькой твердой ладошкой, Люка пристально, словно с изумлением, смотрел на Харриет. Его темно-карие, очень круглые глаза чуть отливали синевой. Волосы — прямые, но ужасно спутанные и взъерошенные — топорщились во все стороны. Не двигаясь с места, Харриет загадала: пусть он подойдет и дотронется до меня. Тут же он опустил глаза и с той же застенчивой улыбкой — медленно, почти нехотя — сделал несколько шагов и оперся одной рукой о ее колено. В каждом его движении чувствовалась робость юного любовника и одновременно спокойная уверенность любимого ребенка. Харриет едва сдержалась, чтобы сейчас же, немедленно, не сжать его в объятиях. Она тоже знала эту игру и умела в нее играть. Осторожно, лаская, почти не дыша, она начала распутывать пальцами спутанные мягкие прохладные пряди. От него пахло мальчишеским потом и еще чем-то влажным и прохладным — то ли землей, то ли водой.

— Я даже могу ходить со своей змеей в школу, никто не заметит.

— А сегодня почему ты не в школе?

— Сегодня у нас выходной.

— Правда? — сказала Харриет. Насчет выходного как-то не очень верилось.

— А в новой школе мне будут рассказывать о Боге?

— Надеюсь.

— Что такое Бог? — спросил Люка, глядя прямо на Харриет, не убирая руки с ее колена. Теперь он гладил спину слона подбородком.

— Бог — это дух добра, — сказала Харриет. — Это дух любви, которая внутри нас. Он живет в наших сердцах.

— И в моем тоже?

— Да, и в твоем. Когда мы любим кого-то или хотим сделать кому-то добро…

— Я не хочу, — твердо сказал Люка. — А когда мы любим животных — это тоже Бог?

— Да, и это Бог.

— Я люблю своих котиков. И твоих собак люблю. И всех животных — даже хищных и нехороших. Я видел летучую мышь у вас в гараже. Она висела вниз головой, я сначала подумал, что это тряпка. А потом увидел ее мордочку, она в таких смешных морщинках, и зубки такие острые. Летучая мышь может укусить. Она не приручается.

— Но ты же любишь своего папу, и маму тоже? — сказала Харриет.

— А с Богом можно говорить?

— Да. Любой человек может говорить с Богом. Это называется молиться.

— Что ему надо говорить?

— Надо просить Его, чтобы Он помог тебе совершать добрые поступки и любить людей.

— Каких людей?

— Просто людей, всех.

— Всех-всех людей, как я люблю всех животных?

— Да.

Люка поразмышлял немного над непомерностью такой просьбы, потом сказал:

— Я люблю тебя. Я видел тебя тогда вечером в саду и сразу понял, что ты волшебница, — как во сне.

Харриет наконец притянула Люку к себе, крепко прижала к груди. Его руки, чуть помедлив, обвились вокруг ее шеи.

Выйдя от Эмили, Блейз брел по улице в состоянии полубессознательном, но очень близком к состоянию блаженства. Лицо его сияло идиотской улыбкой, которую он никак не мог от себя отогнать. Поразительная, бесконечная доброта обеих женщин к нему, ничтожному, дарила ему, вместе с облегчением, желанное чувство невинности. Хотелось не ходить по земле, а бухнуться на колени, ползать и повторять: «Спасибо Эмили — спасибо Харриет — спасибо Господи!..» И с каждым новым мгновением, с каждой минутой, проходившей в спокойном, без истерик и угроз, приятии сложившейся ситуации, уверенность и благодарность его росла. Конечно, еще есть чего опасаться, напоминал он сам себе, хоть и не совсем ясно представляя при этом, чего именно следует опасаться. Наверняка еще какое-то время положение будет оставаться достаточно шатким. В конце концов, у Эмили или у Харриет могут не выдержать нервы. Но если даже и так, что от этого изменится? Все они угодили в ловушку, из которой им не выбраться, так зачем причинять себе и друг другу лишние страдания; и слава богу, что все они чуть ли не с самого начала это поняли. Да, если угодно, они попали в ловушку собственного правдолюбия и терпимости, и, значит, им всем лучше отказаться от бесплодной войны, которая не сулит никому из них ничего хорошего.

Самой гнетущей мыслью, от которой он упорно старался отделаться, был Дейвид. Чем бы там ни кончилось, куда бы потом ни вывернуло, но ущерб, говорил себе Блейз, уже нанесен, и все равно сейчас уже ничего нельзя исправить. Харриет наверняка что-нибудь придумает, она сумеет все наладить, но это потом. Блейз чувствовал себя смиренным, пустым, по выражению Эмили, прозрачным чуть ли не насквозь — и никак не мог избавиться от мысли, что рано или поздно Дейвиду все равно придется его простить. Возрожденная невинность Блейза словно бы перекрывала его вину. Временами он чувствовал себя как христианин перед крестом, на котором совершается распятие. Ясно, что Дейвида более всего отвращает обман, сам факт преступления, совершенного отцом, а не то, что отец его обратился наконец к правде. И ясно, что само существование Эмили и Люки и то, что им с матерью придется теперь это существование терпеть, больно задевает Дейвида. Но ведь из этого не следует, что он никогда не простит своего отца. Простит, вынужден будет простить. Ведь разглядывал же он вместе с Люкой его дурацкую жабу. Блейз понимал, хоть и старался об этом не думать, что его отношения с Дейвидом неминуемо изменятся, уже изменились, — но все равно, снова и снова убеждал он себя, сын в конце концов помилует его — и связь между ними не прервется.