Черная магия с полным ее разоблачением (СИ)

Я не уверен, что хочу снова жить с ними вместе. Слишком стыдно, и слишком много поломано — вряд ли починишь. Сомневаюсь, что мог бы опять чувствовать себя хозяином в своей квартире. Вот на коврике у двери, в качестве монашеского послушания, было бы ничего, терпимо. Утрирую, конечно, но в каждой шутке…

Нет, к коврику я еще не готов, остаются пока другие интересы. Но, раз вместе — нельзя, а рядом быть нужно, я буду. Так, где-нибудь под рукой, в пределах досягаемости, на страже. На своем месте.Все-таки для человека главное — его семья и дом…

— Ну, а девушки? — спросят скептики, разбавляя патетику.

Все уже наверняка догадались, что я пропою в ответ.

В погожие будние дни, пока Майк на работе, я часто сижу на скамейке в Центральном парке с блокнотом и делаю зарисовки — просто так, ради собственного удовольствия. Мне нравится звук, с которым остро отточенный карандаш движется по бумаге, и то особое ощущение в руке, когда она, будто сама по себе, начинает работать,и когда главным становится ни о чем не думать, не отвлекаться — и не мешать.

За полтора года я уже третий раз в Нью-Йорке и больше не чувствую себя туристкой. Я здесь живу — и мне хорошо. У меня появилось много любимых мест, но Центральный парк — любовь с первого взгляда. Если я не рисую, то хожу по дорожкам и удивляюсь тому, как все в моей жизни переменилось. Откуда взялось это умиротворение, этот безмятежный покой? Куда бесследно исчезли мои страдания? И зачем они были нужны, если сейчас я почти их не помню? Поистине, пути Господни неисповедимы. Признаться, я не надеялась на спасение — после сделки с дьяволом я и прощения не ждала.

Но, раз меня до сих пор не испепелили, может, все-таки удастся ее расторгнуть?

Вот только как? «Отпусти меня, будь человеком», — попросила я в один прекрасный день, глядя на желтеющую листву и ярко-синее небо. Услышал ли он? Не знаю. Кажется, да: на душе у меня с тех пор стало совсем легко, несмотря на совет, неожиданно переданный бабой Нюрой через Сашку: «пускай не обольщается заморскими петухами».

Размышляя о колдовстве, дьяволе и собственных грехах, я пыталась изобразить свои переживания и вообще все, что со мной произошло, на бумаге. Незаметно накопилась целая серия рисунков, нечто вроде книжки в картинках, к которым я делала подписи, самые разные: две-три пояснительные фразы, диалог, цитату из Библии или еще откуда-нибудь, короткое восклицание. Я показала рисунки Майку. Ему очень понравилось.

— Хотя непонятно, как это назвать? Куртуазный комикс? По манере действительно получалось что-то похожее.

Я решила довести дело до конца и однажды, сидя, как обычно, на лавочке в парке, перебирала свои листки, раздумывая, в какой последовательности их лучше расположить. Вдруг за моей спиной кто-то сказал по-английски:

— Простите, не могу сдержать любопытства: что это у вас? Я уже несколько дней за вами наблюдаю.

Я обернулась. Надо мной склонился мужчина в дорогом спортивном костюме, со стильной седой стрижкой, слегка растрепанной: похоже, он бегал. Кто это? Очередное порождение моего недавнего покровителя, с которым мы, вроде, расстались навеки? По спине пробежал холодок.

К счастью, мужчина не замедлил представиться, и выяснилось, что он издатель. Мои рисунки, а главное, их количество привлекли его внимание, и он — «сам не знаю почему, видимо, профессиональная болезнь» — решил поинтересоваться, что это. Я начала объяснять, разговор затянулся, и, в конце концов, Митчелл Джонсон — так его звали — протянул мне визитную карточку.

— Позвоните. Вы ведь не возражаете против встречи у меня в издательстве?

Покажите мне человека, который бы возражал.

Мою книгу скоро издадут. С Митчеллом мы подружились, несмотря на то, что он — настоящая акула: когда что-то не нравится, может отгрызть голову. Руки-ноги уж точно. Опасаясь такой участи, я сумела настоять на своем каких-нибудь жалких два раза.

— Слушайся меня, Тата, — Митчелл очень смешно выговаривает мое имя, — и у нас с тобой выйдет бестселлер!

Собственно, перемены в книге меня не смущают; чем она дальше от реальности, тем лучше. Я человек скрытный и не люблю обнажать раны. Но, работая с Митчеллом, невольно задумалась: а хотела бы я что-то отредактировать в своей настоящей судьбе? Подтасовать события, придумать другой финал? Я долго пытала себя и поняла: нет.

Даже при полной свободе действий я бы оставила все, как было — до самой незначительной детали, самого мелкого штриха и самой последней точки.