Гринвичский меридиан

В настоящий момент можно констатировать, что, за исключением Тео Селмера и вышеупомянутых фауны и флоры, на острове не наблюдается никаких других форм жизни. Местами над ним еще витает запах пыли и пороха, а из тел, усеявших его поверхность, продолжает сочиться кровь: отдельные артерии выбрасывают ее наружу, все слабее и слабее, и она тотчас сворачивается. На остров спустилось безмолвие.

Сердце Тео Селмера бьется ровными, хотя и замедленными толчками. Дыхание, слабое и свистящее, все-таки тоже можно назвать ровным. Главные жизненные органы не задеты, большинство пуль засело в ногах. Однако его состояние трудно отличить от состояния мертвеца, даже с точки зрения биологических ритмов. Сам он, конечно, не в силах думать ни о каких отличиях, а впрочем, легко догадаться, что он вообще не в силах думать. Он пребывает в бесчувствии, измученный страхом смерти и усталостью, изможденный долгим бегом на простреленных ногах.

По истечении какого-то времени, неопределимого и обесцвеченного, которое на самом деле являет собой отсутствие времени, черную дыру, Тео Селмер открывает глаза. Даже ему самому совершенно невозможно определить, что он думает, что он может пытаться думать, думает ли он вообще. Он воспринимает свое пробуждение или возвращение с полнейшим безразличием, еще не совсем вынырнув из небытия, которое чуть не поглотило его, еще не обретя дар речи.

Его взгляд упирается в камешек, камешек среди многих других камешков, лежащий почти рядом с его глазом. Овальная белая галька — это визуальное ощущение знаменует собой его возвращение в мир, утверждает, доказывает, что он жив, и внезапно его пронизывает жаркое чувство могущества и всесокрушающей силы, а следом — сразу же, точно его включили, — и способность думать. Селмер хочет шевельнуться, но тут же сникает, уронив голову на гальку, только теперь в другом положении, так, что его глаза устремлены к морю. Проходят еще какие-то минуты забытья, а потом его взгляд снова фиксирует нечто, но теперь это уже не галька. Это огромный предмет, лежащий на воде как раз перед ним.

Корабль, думает Селмер, судно. Он радуется тому, что смог назвать один и тот же предмет двумя словами: это доказывает ему, что он вновь обрел дар речи. Потом Селмер испытывает другую радость, правда, более сомнительную, — что он еще способен сомневаться, не стал ли он, в силу своей слабости, жертвой галлюцинации.

Однако данный корабль, галлюцинация он или нет, достоин описания. Это большое двухпалубное судно, какие строили в восемнадцатом веке. Бесчисленные паруса на трех его мачтах вяло обвисли, и крошечные существа сноровисто убирают их, цепляясь за реи. Вдоль бортов, по всей длине, идут в два ряда квадратные бойницы, из которых торчат пушечные стволы, они еще выбрасывают волокна серовато-голубого дыма. Сверкающая медная обшивка мешает разглядеть очертания носовой части, зато видно якорную цепь, которая наискось уходит от нее в воду. Тео Селмер, сколько хватает сил, разглядывает эту пеструю мозаику из холста, дерева, меди, пушек и снастей, что колышется на волнах в двух сотнях метров от его глаз.

Тем временем крошечные существа на борту пестрой мозаики спускают на талях шлюпку. Сейчас они приплывут за ним — или не приплывут, он и сам не знает, что лучше. В знак вызова, ради удобства, из недоверия и доверия, слитых воедино, а также по причине какого-то странного безразличия он теряет сознание. Роняет голову на гальку, закрывает глаза. И будь что будет.

Они приближаются, причаливают. Его поднимают и несут, укладывают на дно шлюпки. Снова гребут, затем куда-то поднимают его, опять несут, укладывают, раздевают, перевязывают. Потом выходят, оставив его спать. Он открывает глаза. Вокруг него полумрак и сплошное дерево, это окружение успокаивает. Он смыкает веки, засыпает, подчинив мир своему сну. И спит.

Так Селмер проспал день, ночь и еще день. Проснувшись, он встал, вышел из каюты и какое-то время проплутал в темных недрах корабля перед тем, как отыскать выход наверх, по лесенке, ведущей к люку, за которым ждал его все тот же морской воздух, все тот же яркий небосвод, все тот же неизменный океан. У него закружилась голова; подобное ощущение он испытал однажды в Венеции, когда после бесконечного блуждания по запутанным узеньким проулкам внезапно вышел на площадь Сан-Марко, такую необъятную, словно его швырнули в горизонтальную пропасть. Выбравшись из люка на палубу, он с трудом утвердился на ногах. Над его головой белели туго надутые бесчисленные паруса, соединенные с корпусом судна хитроумной вертикально-горизонтально-наклонной системой мачт, штагов, вантов и галсов. Паруса мчали вперед этот плавучий лес, называемый кораблем, со скоростью несоразмерной его величине и сложному устройству.

Море вокруг него было идеально пустым. Никакое другое судно, никакая суша не оскверняли его роскошный простор. В этой пустоте невозможно было определить ход и курс корабля, а также длительность его собственного сна. Тео Селмер не имел ни малейшего представления о том, в какой точке земного шара он находится, — редкий для него случай.

А вокруг работали матросы — желтые, черные, белокурые, лысые, непонятно какие — в синих шапочках или оранжевых фуражках. Одни готовили паруса на смену: складывали, чинили или подшивали холстину для бом-брамселей, фор-брамселей, крюйс-брамселей. Другие медленно, усердно драили палубу. Высоко в небе, в центре причудливой неразберихи парусов, еле виднелась рыжая голова впередсмотрящего: он стоял в большом бочонке, прибитом к бизань-мачте, недвижно, как фигура на носу корабля, оставленная про запас или забракованная. Под мачтой, у ее основания, могучий седоволосый араб втыкал булавки с цветными головками в большую морскую карту, висевшую на стене рубки.

Все матросы, кроме безмолвного дозорного, вели беседу. Каждая их фраза, лаконичная, приглушенная гулом океана, являла собой смешение слов, нахватанных из самых разных языков, и походила на спутанный узел с единственной в своем роде конфигурацией, которая, едва будучи озвученной, тут же бесследно исчезала. Несколько минут Селмер вслушивался в эти головоломные, эфемерные фигуры речи, силясь вызвать в памяти словарь морских технических терминов с его кошмарным нагромождением идиом, затем направился в носовую часть судна.

Возле шлюпбалки стояла женщина, ее лицо было обращено к морю. Она разговаривала с довольно пожилым человеком, который носил седую бороду и форму торгового флота. Женщина, молодая и светловолосая, была одета в белое платье; она указывала куда-то вдаль, и этот жест в меркнущем предзакатном свете казался нарочито отточенным, почти аллегорическим. Обернувшись, она заметила Селмера и подошла к нему. Они поздоровались, назвали себя: Рейчел, Тео. Капитан тем временем скрылся. Да-да, сказал Тео, Арбогаст говорил ему о ней.

Она спросила, хорошо ли он отдохнул, не проголодался ли, не слишком ли страдает от ран. Он ответил тоном бесшабашного оптимиста, что все хорошо, и она улыбнулась.

Они присели на деревянную скамью, привинченную к переборке. Солнце, уже прошедшее стадию багрового накала, сменяло пурпур на мягкие охряные тона. Тео рассказал о событиях на острове, но вкратце, почти не веря в то, что случилось; ему трудно было подбирать нужные слова. Все казалось теперь бесконечно далеким, стертым, поблекшим, как будто тридцать часов сна воздвигли между прошлым и настоящим неодолимый барьер, пограничную стену, за которой его жизнь не оставила никаких следов в памяти, разрушенной безразличием, как разрушают строительные леса, кончив возводить здание. Он подумал: может быть, это ощущение стертости возникает от хода самого корабля, от особенностей его килевой качки. Это напомнило ему моторку и Арбогаста.

— Мне очень нравился Арбогаст, — сказал он, — так грустно, что он погиб.

— Не думаю, что он погиб, — ответила Рейчел. — Это на него не похоже.

Небосвод сменил охряный цвет на шафранный, перешедший затем в мягкий беж, и Тео снова уснул.

Ему приснилось, что корабль доставил его в Тулон, где он родился. Он сошел на берег и сел на террасе кафе «Нептуния», с видом на порт. Подошел официант, сосредоточенный и рыжий, как тот дозорный на мачте, и положил перед ним на бок бутылку с крошечной моделью корабля внутри. Наклонясь к бутылке, Тео различил на палубе корабля самого себя, тоже крошечного, стреляющего из пушки по мелким летучим рыбешкам, которые выпрыгивали из воды и бились о стеклянные стенки; но вот одно из ядер, выпущенное слишком высоко, разбило бутыль, и оттуда хлынула вода, она вырывалась наружу лихорадочными толчками, в ритме бьющегося сердца; море, бегущее из пробоины, вскипело бешеным водоворотом и проглотило тонущий корабль, а моряки, попадавшие с него на столик кафе, бились в конвульсиях на пластмассовой поверхности, дрыгая руками и ногами, судорожно разевая и закрывая рты, таращась и задыхаясь, точно рыбы, выброшенные на сушу.