Гринвичский меридиан

Вестибюль был так же пуст, как просторен, и так же тих, как сумрачен. Единственными его украшениями являлись эти кресла со столиком, будка с охранником, маленькая пальма в кадке, торчавшая в глубине помещения, словно путевой столб, да бесчисленные узоры на ковре под ногами. Эти пестрые узоры издали казались абсолютно хаотичными — по крайней мере, Абель со своего места никак не мог определить рисунок в целом, более того, понять, существует ли он вообще. Наверное, следовало выйти на середину холла, чтобы собрать воедино все эти разбросанные завитушки, синтезировать их, воссоздать цельную картину или хотя бы угадать замысел. Абель осторожно поставил шляпную картонку на низенький столик, поднялся и пошел к центру ковра, внимательно разглядывая узоры под ногами. Они были вполне конкретны и узнаваемы: тюльпан, дельфин, раскрытая книга, две скрещенные скрипки, пушки, человеческие лица, какие-то звери, виноградные гроздья. Но, хотя каждый отдельный образ был вполне ясен, Абель никак не мог установить между ними ни логическую связь, ни сходство, ни соотношение, ни близость, ни аналогию. Дойдя до середины, он попытался сложить части этой головоломки, придать ей смысл, но тщетно: площадь ковра была слишком велика, чтобы различить самые дальние детали, без которых создание общей концепции, естественно, не представлялось возможным. Ковер выглядел огромной парадоксальной абстракцией, состоявшей исключительно из разобщенных декоративных элементов. Абель вернулся в свое кресло.

В будке зазвонил телефон. Консьерж снял трубку, выслушал, положил ее. Его палец ткнулся в стекло, подавая им знак, затем легким движением снизу вверх указал на лифт. Карье встал.

На третьем этаже дверца лифта открылась, выпустив их в такое же необозримое пространство, как холл, только еще более безмолвное и гораздо более светлое. В самой глубине находился письменный стол, а за ним — человек, сделавший им знак подойти. Абель и Карье пересекли зал, такой длинный, что эта ходьба могла сойти за прогулку. Когда они приблизились, человек за столом вопросительно вздернул подбородок, глядя на Абеля.

— Абель Порталь, — доложил Карье. — Работает со мной.

Абель слегка удивился этой бесцеремонной характеристике, в некотором смысле двойной, поскольку, представляя Абеля человеку за столом, она одновременно представляла Абеля ему самому, в новом статусе и в новой роли. Но он ничего не мог возразить на это. Только странно было сознавать, что его упорядоченное существование таило в себе вторую, неведомую ему жизнь и что прочный порядок, которому он подчинил свой жизненный процесс, рискует принять совсем иные формы, иное значение, иной смысл, коренным образом не совпадающие с теми, которые он пожелал и смог установить для себя. Его взгляд не отрывался от синего квадрата, замершего на стене, как птица на электропроводах. Карье приступил ко второй, симметричной половине знакомства.

— Господин Хаас, — объявил он голосом распорядителя конференции. — Мы работаем на него.

— Фильмы получили? — спросил господин Хаас.

Карье порылся в кармане, извлек оттуда бобину и протянул ее Хаасу. Скупым жестом господин Хаас указал на предмет, похожий на древнюю скульптуру или муляж древней скульптуры, то ли из камня, то ли из обожженной глины, в виде грубо вылепленной головы, покоившейся на цоколе из матового металла.

— Вы знаете, как это включать, — сказал он.

Затем его взгляд передвинулся в сторону Абеля, а локоть едва заметно шевельнулся, что у этого человека, явно скупого на средства выражения, означало приказ сесть. Абель подошел к креслу и опустился в него. Карье за его спиной производил манипуляции с античным черепом, из которого внезапно, как из маяка, брызнул луч света, распластавшийся на противоположной стене бледным мерцающим пятном. Карье обошел комнату, задергивая шторы и опуская жалюзи, после чего пятно стало ярче и контрастнее, а затем превратилось в светящийся прямоугольник с четкими очертаниями и белый, как чистая страница. На нем возникло изображение, размытое и застывшее. Но вот оно ожило и задвигалось.

Фильм был цветной. Неподвижные планы были хорошо скомпонованы, но панорамные слегка дрожали, и оператор явно злоупотреблял наездами. Он снимал в основном людей, по отдельности или группами, в экзотической обстановке, под ярким солнцем; на одном из кадров четверка кенгуру прыжками пересекла экран справа налево. Карье называл людей по мере их появления.

— А Кейн? — спросил господин Хаас.

— Скоро будет, — ответил Карье. — Вот и он.

На следующих кадрах фигурировал один и тот же человек в различных ситуациях: он ходил по пляжу, разговаривал сам с собой у подножия дерева, справлял малую нужду у стены странного здания, единственного представленного на пленке. Абель задумчиво сморщил лоб. Ему казалось, что он уже видел этого человека, но где и когда? Карье обернулся к нему.

— Он вам знаком?

— По-моему, да, — сказал Абель. — Но я не уверен... Не знаю...

— Это друг одной из девушек, работавшей у вас. Той самой (тут Карье слегка запнулся)... ну той, у которой вы нашли этот сверток. Вы наверняка встречали его у нее в гримерке, он иногда заходил туда.

— К Карле? — изумленно вскричал Абель. — Это друг Карлы?

Карье не ответил.

— Вы знаете, почему она погибла? — упавшим голосом спросил Абель.

Карье опять смолчал. Повернув голову, Абель впервые встретился взглядом с господином Хаасом и прочел в его глазах ответ на свой вопрос, куда более ясный, исчерпывающий и беспощадный, чем самые жестокие слова. Глаза господина Хааса как будто отвечали и на все те вопросы, которые Абель не высказал вслух, а может быть, и на те, что он боялся задавать даже самому себе. Более того (или менее?), этот взгляд разом и навсегда перечеркнул пространство взаимопонимания, а может быть, и само пространство существования, дарованные Абелю, и обратил его в рабство, диктуя условия выживания и безжалостно определяя его будущее, его сущность, его мысли — все, вплоть до его тела. Абеля захлестнул ужас; он боязливо вжался в кресло и досмотрел фильм до конца.

— Хорошо, — сказал господин Хаас. — Когда это снято?

— Чуть меньше недели назад, — ответил Карье. — Доставка заняла много времени. Как вы видели, они ничего не подозревали. Все должно было пройти благополучно. Теперь, вероятно, им уже конец.

Он взглянул на часы. Господин Хаас рассматривал свои ногти.

— Значит, это произошло сегодня?

— Д-да... — неуверенно произнес Карье, — сегодня... или вчера... С этой разницей во времени никогда не скажешь точно. Прямо на нервы действует.

— А что у нас с проектом Патийо? — спросил господин Хаас у ногтя своего правого большого пальца.

Карье ответил раньше ногтя.

— Именно поэтому я и привел к вам Порталя; я подумал, что он сможет нам пригодиться. Его можно было бы поставить в пару с Паркинсоном.

— Делайте как хотите, — сказал господин Хаас. — Но Паркинсон уже работает с Пуаре, разве не так? И что тогда будет с Пуаре? Ему придется работать одному? Это несерьезно.

— Но, месье, — шепнул Карье в замешательстве, — мне кажется, Пуаре должен нас покинуть. Вы ведь сами решили освободить его от обязанностей.

— Ах, извините, я забыл, — ответил господин Хаас. — А вы уже подобрали кого-нибудь, чтобы освободить от обязанностей именно Пуаре?

— Ну да, — объявил Карье, — по правде сказать, я думал как раз о Паркинсоне.

— Хорошая мысль, — одобрил господин Хаас, — хорошее и самое простое решение. Значит, так и сделаем: он заменит Пуаре. Вот увидите, — добавил он, обратив профиль к Абелю, — вам понравится работать с Паркинсоном, вы об этом не пожалеете. Очень достойный человек и вполне надежный. Вы в курсе дела?

— Пока нет, — вмешался Карье, — я хотел сначала заручиться вашим согласием.

— Вы его получили, — ответствовал господин Хаас, сопроводив свои слова скупым движением руки.

Карье развернул свое кресло в сторону Абеля и заговорил тоном начальника.

— Все очень просто, — начал он. — Речь идет об одном из сотрудников господина Хааса, которого зовут господин Патийо. Господин Патийо является автором и владельцем некоторых изобретений, а стало быть, и главным пользователем патентов на эти изобретения, которые господин Хаас претворяет в жизнь и распространяет. Из контракта, заключенного с господином Патийо, следует, что в случае кончины господина Патийо исключительное право пользования данными патентами перейдет к господину Хаасу. До последнего времени все шло совершенно нормально: господин Патийо вел свои исследования, оформлял на них патенты, как все остальные, и господин Хаас мог бы заверить вас, что он крайне дорожил этим сотрудничеством.