После дождичка в четверг

Дверьми хлопали так, чтобы тайга вздрагивала от испуга. Чеглинцев прихватил в сарае свечей побольше, благо никто не видел, сунул их в свой чемодан, а две поставил на стол в алюминиевую кружку и скребнул спичкой.

Испольновские сапоги валялись на полу в комьях грязи. Сам Испольнов спал на одеяле, так и не скинув одежды. Соломин приподнялся на локтях и улыбнулся Чеглинцеву.

— Давно легли? — спросил шепотом Чеглинцев.

— Только что.

— И он сразу уснул?

— Не сплю я, — повернулся Испольнов.

— А кто тебе мешает? — спросил Чеглинцев. — Золото, что ли, охраняешь?

— Дурень ты, — зевнул Испольнов и для наглядности покрутил пальцем около виска.

Чеглинцев ухнул на табуретку, вытянул ноги и закрыл глаза.

— Ну и денек, — вздохнул Чеглинцев. — Молотка у вас нет?

— Зачем тебе?

— Шею прибить.

— Машину-то где поставил?

— У крыльца. Веревочкой привязал, чтобы не убежала.

Помолчав, Чеглинцев спросил:

— Пожрать нечего?

— В столе хлеб и кусок сала.

Черняшка была худой и усохшей, в сухари готовилась переходить, а сало ничего, грело душу и желудок.

— Убили гады Патриса Лумумбу, — откушав, затянул с удовольствием Чеглинцев, — и закопали неизвестно где…

Дальше петь было лень, и нагибаться было лень, чтобы стянуть сапоги, и оставалось только жалеть, что не поймал он в свое время в проруби щуку, говорящую человеческими словами.

С кровати Чеглинцев все смотрел на свечки и все сравнивал, у какой из них пламя больше. Огненные язычки дергались нервно, словно их кто-то щекотал или они хотели переспорить друг друга. «Была бы у нас керосиновая лампа или хотя бы спиртовка, — подумал Чеглинцев, — все бы веселее было». Но сразу же он сообразил: «Нет, спирт тогда мы вылакали бы, стенки вылизали бы…»

Тут пришлось пожалеть, что и посуда уже свободна, и ни капли не опрокинешь в глотку, сразу бы тогда заснул. «А так чего тебе не спится, — сказал самому себе Чеглинцев, — раньше засыпал без звука после такого вкалывания. Нынче как профессор… Как член-корреспондент…»

— Деньги-то нам за сегодня заплатят? — спросил Чеглинцев и голову приподнял, но Испольнов с Соломиным не ответили, похрапывали, и тогда Чеглинцев заявил, успокаивая себя: — Заплатят. Конечно.

Он зевнул и тут же понял, что хочет обмануть себя, потому что растянул рот сам, и сон тут ни при чем. А уснуть ему следовало как можно быстрее, он боялся, что снова придут воспоминания и мертвой хваткой вцепятся в него. Они ему осточертели, а отвязаться от них он никак не мог. «Ни о чем не надо думать, — решил Чеглинцев, — свечки надо считать. Раз, два, три, четыре… А то, как о чем-нибудь подумаешь, сразу чего-нибудь вспоминаешь…» И, поворочавшись, он все же подумал и вспомнил первую свою ездку по Артемовскому тракту, и, как связка бумажных цветов из рукава фокусника, потянулись всякие подробности, без которых Чеглинцев вполне мог обойтись в последние свои саянские дни.

День тот был жаркий, санаторный, воскресенье. Накануне их привезли в поселок Кошурниково со станции Абакан, где на асфальтовом перроне уши Чеглинцеву заложило от буханий медных инструментов и барабана. Чего-чего, а локтями двигать Чеглинцев умел, но тут дал маху, трясся в дощатом фургоне у самой кабины и так и не смог увидеть, что это за распрекрасная страна, куда он прикатил из своей арзамасской колыбели.

Потому он и уговорил утром в воскресенье Соломина прокатиться по всей трассе и поглядеть, ради чего они сюда заявились. Для этого надо было увести машину с чеглинцевской уже автобазы, взять ее напрокат. Кабина оказалась открытой у серого потрепанного «ЗИЛа» с прицепом, прицеп этот и пришлось тащить Чеглинцеву как нагрузку, как банку мускулов морского гребешка, придаваемых в сергачском гастрономе к полкило вареной колбасы.

Все было ничего вокруг — и сопки, и елочки, и клокотливый Сисим, Сейба и Кизир, камушками играющие. Но Чеглинцеву было мало разглядеть все через стекло одолженного «ЗИЛа», ему хотелось пальцами прощупать неровности саянской земли, ногой поболтать в улетающей горной воде, цены посмотреть в магазинах и палатках на трассе, чтобы потом иметь их в виду. Он и останавливал все время машину и хлопал дверцей к неудовольствию тишайшего Соломина. В Кордове в книжной лавке Чеглинцев засмотрелся на рыжеволосую учительшу, болтавшую с продавщицей, и, сам того не желая, купил три длинные палочки мела. Подумав, он крупно написал на двух бортах прицепа: «Капремонт. Перегон». Потом, не удержавшись, вывел на заднем «Правительственные испытания». На дороге голосовали бабки с мешками, и Чеглинцев решил быть для них благотворителем. Потом, перед Курагином, два сердитых инспектора, которым, наверное, выпить было нечего, остановили машину и долго нудили насчет пассажиров. «Какие пассажиры? — удивился Чеглинцев. — Ах, эти бабки! Да они какие-то темные, несознательные, сами попрыгали. Я даже от них отворачивался, от таких бесстыжих». Деньги с этих испуганных теток инспектора все же вытянули, и Чеглинцев с досадой смотрел на бежевые бумажки, вынутые из его кармана.

В Курагине они с Соломиным насмотрелись на сварку. Старались, кряхтя, а парень из СМП за пол-литру сваривал. Держатель прицепа отошел, сачок какой-то машину в автобазе содержал, и ему Чеглинцев был готов сказать кое-что.

В Абакане пообедали, Чеглинцев сгреб в кассе сдачу двухкопеечными монетами и пообещал девочке за счетной машиной: «Я вам буду звонить на всю сдачу», и погнали «ЗИЛ» в хакасские степи, раз уж занялись географией, приходилось крутить колеса по шарику. В степи их напугал ветер, способный перевернуть машину с прицепом и перекати-полем протащить ее по рыжему шоссе. Вылезли из кабины размять ноги, и ветер тут же швырнул им в лицо по горсти песка, и потом надо было этот песок выгребать из глаз и ушей. Единственно, что привлекло внимание Чеглинцева в той степи, так это здоровенные глыбины, воткнутые в землю, с раскосыми лицами и выбитыми по камню словами.

— Может, наряды на них какие древние записаны, — предположил Чеглинцев.

— Их бы в музей свезти, — сказал Соломин, — и продать там…