Идол

И пока дремали они в окружении образов собственной дремоты, ночи и дни, дни и ночи сменяли друг друга, месяцы двигались медленно, по суткам, но они двигались, по мгновениям приближая весну. (Что бы ни означал странный звук «весна», но они ждали этого, с еле пробивавшейся сквозь дремоту тревогой, с едва различимым возбуждением на заднем плане. Это только и поместилось в узком тоннеле с точкой света далеко впереди).

Можно ли вынырнуть, выползти, выцарапать свою жизнь из глубокого омута, вырваться на поверхность и вдохнуть наконец? Можно ли посчитать себя по-прежнему одушевлёнными предметами и попросить, чтобы считали другие? Мы ведь можем жить, что бы ни случилось, какие бы тени ни накрыли нас, затмив всё вокруг и даже внутри нас самих? Пока нас не убили, мы можем жить? Только лишь жить? Скажите же, ответьте нам кто-нибудь, кто знает. Мы — нет.

Кто такие «мы»: люди ли, странные ли, бредущие строем существа, что ползут в щели, которые они нашли, на свет и тепло, не зная даже, не чувствуя, где эти свет и тепло, откуда исходят их манящие потоки и где искать. Забыв, если уж на то пошло, что такое «свет» и «тепло». Ничего не знающие, не понимающие, желавшие только жить, жить и жить — упорно и непреодолимо, они только надеялись всем своим простейшим существом, всем организмом и ползли дальше.

Пока весна приближалась… Оставалось только ждать её, пусть бы и без надежды, без осознания, чего ты ждёшь. Только на этом слепом стремлении и оставалось держаться. Ждать. Ждать.

Ждать.

Неотвратимо и неизменно.

Время ведь не стояло на самом деле. Оно обещало перемены, ещё неясно, какие, но они не могли не произойти, если время двигалось. В ту или иную сторону, но они будут. И это увидится, при любом раскладе.

Они увидят это. Надо только дождаться.

Потеряв счёт станциям и поездам, ориентацию во времени и пространстве, память и планы, как прошлое и будущее, они застыли в ожидании. Статичные фигуры в потоке времени — вот они кто.

И уже сдвигалось, медленно сдвигалось что-то под покровами неясности и тайны, белыми, как степные снега. Верно, неостановимо, всё больше проявляясь, но всё так же неразличимо. Узнать бы, что это. Знать бы, чего ждать.

Иногда вокруг них даже возникали деревни — скопления маленьких деревянных домов: таких же деревянных, как бараки в открытой степи, только чуть больше, с окнами, и с покатыми крышами, которые углом вставали вверх. Это всё не было значимо. Немного не то же самое, раньше не встречалось, но и всё. Похоже, несколько новых элементов в окружающем ничего не меняли.

А ещё здесь жили люди. Люди — это такие существа, карабкающиеся по снегу от домика к домику. Они маленькие и слабые, ни к чему не приспособлены, поэтому обматываются тряпьём во много слоёв, чтобы хоть как-то уберечься от опасного мира вокруг. А ещё люди издают звуки и, похоже, чего-то хотят ими добиться. По крайней мере, иногда. Друг от друга ли, или от того самого мира, от которого они защищаются — они и сами вряд ли отдают себе отчёт. Просто привыкли и пользуются.

Полное изумление овладевало им, когда звуки, издаваемые людьми, были обращены к нему. Они поворачивались к нему или даже догоняли через сугробы, производили звуки, много разных звуков, и чего-то от него хотели. Они почему-то считали, что он может понимать их говорения. Он не понимал.

Он слушал их какое-то время, потом уходил, потому что был абсолютно бесполезен.

Они обращались снова и снова, с тупым упорством, однажды заклинившись на том, что его понимания возможно добиться. По взмахам рук и по всему обилию встречающихся интонаций он догадывался, что им это очень важно. Поэтому с недоумением смотрел на передвижения на лицах и пытался прорваться сквозь марево к тому, что, он чувствовал, раньше было ему доступно так же, как им всем. Со временем он всё же сумел различить в голосах людей сменявшие друг друга просьбу и гнев, которые они старались донести до него, как до собрата по несчастью.

Они считали, что он похож на них.

С чего бы только так решить? Очевидно же, что нет.

Когда люди не произносили слова, а только что-то делали, он понимал более или менее сносно. По крайней мере, общий смысл происходящего обычно мог уловить. Наблюдать он научился за месяцы, проведённые в степи, наблюдать, тихо и бездейственно, у него получалось хорошо, и против роли сторонней тени он ничего больше не имел, как могли бы иметь многие. Слова же только всё запутывали и сбивали с толку, дребезжа ненужной помехой. Когда люди не говорили, а только ходили туда и сюда и производили действия, не сопровождая их словами, — тогда он почти мог связать их поступки и распутать происходящую перед его глазами историю.

Однажды он проходил между домами, оказавшись вдруг непонятным образом один, без надзирателей и спутников рядом. Он был единственным в своём роде, одним-единственным на многие шаги вокруг. Он проходил тихо, не напоминая о своём присутствии ни единым звуком, ни одним резким движением. Ведь не было никакой надобности кому-то замечать его, учитывать, что он где-то есть: зачем же? не стоит и утруждать себя. Вдруг у колодца он заметил женщину, которыми бывают люди (ещё они бывают мужчинами и немного отличаются те от других).

Женщина у колодца чем-то кропотливо занималась, хлопоча немного неуклюже. Она долго возилась на одном месте: нагибалась, распрямлялась вновь и снова нагибалась. (Он не понял, что она делает, точно, но мог бы определить это в целом, как «трудилась»). Ясно было, что закончить скоро у неё не получится, но она терпеливо продолжала. Очевидно, результат был очень сильно нужен, просто-таки необходим.

Неожиданно поодаль возникла чёрная фигура. Она быстро приблизилась. Охранник из кордона, — сразу понял он по чёрной форме. Существ этого вида он определял мгновенно, с первого полувзгляда: было очень важно отличать их вовремя, чтобы не усугубить своё положение случайной оплошностью.

Женщина не сразу заметила чужое присутствие. Но вот, в очередной раз разогнувшись, она увидела фигуру и быстро попятилась назад. Движение это было, по сути, непроизвольно, и пользы практически не имело.

Охранник что-то сказал. Неясно, что, но это была угроза. Даже он это понял по выражению и ещё по чему-то, а женщина поняла абсолютно осознанно, смысл был ей полностью ясен, но скрыться она не попыталась: было поздно. Она только ещё отступила, чуть выдвинула вперёд руку, как бы закрываясь, и пролепетала что-то в ответ. Оправдание или просто безнадёжную просьбу. Безнадёжную, потому что она ничего бы уже не поменяла. Это была просто сдача на милость.

А есть ли милость у хищника, когда он настигает жертву?

Мгновенное приближение — и хватка вплотную, из которой нельзя вырваться: здесь сила, данная властью, потому что это — один из Его людей, почти Сверхчеловек, каковым, без сомнения, является Он сам. Потому что чёрная форма госслужащего — это нечто особое, что делает отмеченного ею человека совершенно другим существом, чем иные люди, существом высшим, приближённым к Верху.

Но женщина попыталась вырваться. Жажда самосохранения затмила ей разум, и она вырывалась, позабыв про все несоизмеримые различия, про невозможность самой попытки, вырывалась отчаянно и тщетно, как трепет сухого листа на ветру. Нечего было и думать убежать: она упала на снег возле колодца, попыталась подняться, не смогла.

Крик. Отчётливый и громкий крик. Он предназначался на этот раз не для высшего существа в чёрном, как до того — упрашивающий лепет, хотя и теперь это тоже была просьба, но яростная, на границе с требованием — кому-нибудь.

— По-мо-ги-те! — кричала женщина. — ПО-МО-ГИ-ТЕ!

Слово, всего лишь ещё одно слово, и он, конечно, не смог среагировать на него, как не мог на любое другое, но кроме звуков человеческого языка сюда было заложено что-то ещё, потому что смысл крика постепенно пробрался к нему сквозь забвение и отстранённость. Он понимал, вдруг смог понимать, что это такое: ПО, МО, ГИ, ТЕ — это призыв о помощи, это клич, брошенный наугад случайному адресату, тому, кто окажется ближе в данный момент.