Вдоль по памяти. Бирюзовое небо детства(СИ)

Невысокого роста, рябоватый Архипка оказался мастером на все руки. Неутомимо, с утра до ночи восстанавливал старый дом, чтобы успеть до наступления холодов . Построил небольшой сарай, где разложил привезенные с собой инструменты. К тылу дома пристроил односкатную пристройку, в части которой, на удивление всему селу, устроил русскую баню с настоящей парилкой.

Зиму провел в лесу, в бригаде по вырубке леса. Работу оплачивали натурой. Завез во двор гору гладких стволов длиной не более полутора метров. До весны тесал, укладывая венцы во дворе квадратной шахтой ввысь. Весной принялся рыть колодец. К недоумению сельчан, видевших только круглые колодцы, обложенные по кругу бутовым камнем, начал рыть широкий квадратный колодец.

Недоумение исчезло, когда дно и стенки колодца Архипка стал выкладывать венцами дубовых свай. Над верхним срубом вместо журавля установил ворот. Вода, по рассказам моего отца, вначале была чуть горьковатой, потом стала удивительно вкусной.

В Архипкином дворе, на моей детской памяти, все было гораздо интереснее, чем в нашем. Неподалеку от колодца, под орехом, был вкопан столб, в распиле которого крутился зеленый, с яркими блестками, каменный круг, на котором точили топоры и ножи. К двум елям, растущим перед домом, Архипка привязал самостоятельно сплетенный гамак, который мы называли не иначе, как гойданка.

За домом, под навесом перед баней, закрытым старым брезентом стояли жорна (жернова) и огромная, по нашим меркам, деревянная ступа. Все это Архипка сделал сам, говорят, сразу после войны. Жернова представляли собой два круглых камня в деревянном корытце на ножках. Верхний круг крутился над нижним деревянной ручкой на краю.

Зерно Архипка засыпал в широкое отверстие верхнего камня черной жестяной кружкой. Готовая крупа или кукурузная мука высыпались в корытце. Мама рассказывала, что Архипка молол муку и крупы разного помола, что-то ставя внутрь. Но для меня все это было слишком сложно и неважно.

Мне нравилось смотреть, как Архипка легко и плавно вращает ручку жерновов. Когда он отлучился на минуту, я попробовал молоть, чтобы помочь Архипке. Но не тут то было. Круг только слегка сдвинулся под моим отчаянным усилием. А Архипка молол, казалось, не уставая. Когда слой муки в корытце увеличивался, Архипка снимал с гвоздика веничек, всегда висящий на гвозде и сметал муку через вырез в углу корытца в ведро.

Один раз я наблюдал, как Архипка насекает верхний жернов. Из под мерно тюкающего по камню топорика вылетала каменная пыль. Но гораздо интереснее было видеть отлетающие в сторону и гаснущие на лету искры. Я старался провожать взглядом каждую искру, надеясь, что она долетит до доски. Но ни одна искра не долетала, а у меня почему-то начинала кружиться голова. Закончив насекать, Архипка веничком тщательно выметал канавки в камне, а потом выдувал. Насечка на камне у Архипки выходила похожей на огромный цветок. Я думал, что цветок он высекает для красоты.

Один раз перед Рождеством мама запарила пшеницу, затем расстелила ее на рядно. Через какое-то время она собрала чуть набухшую пшеницу в ведро и мы пошли к Архипке. Он обмел большую колотушку веником, ступу, перевернув, выбил об край толстой доски и установил на место. Мама насыпав часть зерна в ступу, встала на толстую доску.

Держась рукой за круглую палку, вбитую в столб, мама стала попеременно нажимать ногами на доску по обе стороны трубы , закрепленной на толстом чурбаке. Колотушка при этом мерно била зерно в ступе и была похожа на огромную птицу со стоящей мамой на спине. А птица все клевала и клевала зерно из деревянной ступы.

Перемолов все зерно, мы вернулись домой. Меня удивило, что почти все зерна пшеницы остались целыми. Но мама сказала, что так надо, потому и била она тихо. Дома мама пересыпала пшеницу в большое решето и пересеяла. Под решетом выросла горка шелухи. Потом мама сварила кутью. С маком и с медом. Ели все, кроме меня.

Каждой весной Архипка вытаскивал из сарая и устанавливал под орехом возле дворовой плиты деревянный верстак, похожий на парту, только наоборот. Там, где должен сидеть ученик, Архипка устанавливал длинное цинковое корыто (из оцинкованной жести).

Парта со всех сторон была обвешана вальками, как для стирки, круглыми палками, распорками, планками и колодками, напоминающими деревянную ногу. Были даже какие-то пружины и крючки. Каждый инструмент имел свое место и Архипка брал его почти не глядя.

Прошло около шестидесяти лет и я не могу точно вспомнить ни смысла, ни последовательности каждой операции. Все происходило в каком-то сказочном, потерявшем время, ритме. Архипка наливал в корыто горячую воду, разбавлял ее холодной, постоянно трогая рукой. Брал большой клок вовны (овечьей шерсти) и мочил ее в воде. Вода сразу приобретала какой-то серо-коричневый цвет, вокруг начинало сильно пахнуть овцами.

Небольшими клочками шерсти он равномерно обкладывал форму из сукна так, что получался рыхлый, плоский и страшно уродливый валенок. Затем он начинал его валять, точно так, как мама месила тесто.

Потом он катал валенок разными ребристыми вальками, бил, переминал, постоянно подливая на него не очень горячую воду. Затем он вынимал форму и продолжал валять, лупить и катать, пока валенок не становился твердым. Тогда он приобретал форму настоящего валенка.

Мы внимательно наблюдали за его работой, зачарованные волшебным превращением клочьев шерсти в валенок, который можно было одеть. Тогда до нас не доходило, сколько физических усилий затрачивал этот немолодой, с множеством рубцов от ранений, человек. Сколько его пота выливалось на будущий валенок, сколько паров неприятно пахнущей овечьей шерсти, он вдыхал. А ведь за свою работу он брал с сельчан сущие гроши.

Наблюдали мы за его работой молча, зная, что он не приветствовал в других говорливость. Сам он часами работал молча, иногда поглядывая на солнце. Однажды, повесив готовый валенок на сушку, он закурил самокрутку, поглядывая на нас.

Затем, взяв небольшой клок шерсти, стал катать его круговыми движениями и поливать водой. Затем катал широкой доской с какими-то пупырышками, потом снова руками. Вырисовывалась форма шарика, который постепенно уменьшался в размерах, становился все более круглым. Катал, выжимая последние капли воды, стекающие по наклону парты в корыто.

Мы замолкли. Это было что-то необычное. Некоторые уже начинали догадываться. Архипка, взяв шерстяной шар в руки, пальцами попробовал его упругость. Неожиданно он коротко размахнулся и резким для своего возраста движением косо ударил шаром об землю. Высоко подпрыгнув, мяч (мы это уже поняли) перелетел через колодец, ударился об землю и, несколько раз подпрыгнув, покатился по дороге.

Мы завизжали, как дикари, и бросились, не умещаясь в широкой калитке, на улицу за мячом. До вечера мы играли только шерстяным мячом, кидая его вверх, вдаль и с силой ударяя его об землю. Довольно долго служил нам валяный Архипкой мяч, постепенно разрыхляясь и теряя прыгучесть.

Из года в год двадцать третьего февраля, в день Советской Армии наша классная руководительница и старшая пионервожатая организовывали сбор пионерского отряда, где участники войн рассказывали нам о боевых действиях. Из года в год приглашались Купчак Филипп, отец одноклассницы Люси и мой отец. Постоянно приглашался и Архипка, как участник гражданской и Великой Отечественной войн. После небольшого художественного вступления мы слушали воспоминания бывших воинов.

Если Купчак и мой отец рассказывали о том, как было холодно в вагонах, как вычерпывали из окопов грязную воду, как спали стоя, то Архипка очень красочно и долго рассказывал нам о том, как он мчался на тачанке, как строчил пулемет, как жестокие белогвардейцы вырезали на спинах красноармейцев звезды. Затаив дыхание, мы каждый год внимательно слушали Архипку. Мне становилось неловко и стыдно за моего отца, который в войну сидел в мокром окопе, а Архипка отважно мчался на тачанке, расстреливая врагов.