Всё тот же сон

Я сердцем верен был всегда моей Машковке, но всё-таки с тех пор, как вдруг переступил порог благословенной студии, стал жить двойною жизнью.

Елена Владимировна предложила мне что-нибудь прочесть. Мне это было не впервой. Ведь я, ещё поставленный на стул, читал гостям про то, как «умер наш Ленин Владимир Ильич», а потом, уже в школе, со сцены вполне отчётливо декламировал «Рассказ танкиста»:

Я многое мог бы прочесть, но понял так, что здесь требуется что-то посерьёзней. Я объявил «На смерть поэта» и прочитал достаточно безумно. Елене Владимировне моё безумие не передалось, она только сказала:

— Не «древности глухой», а «ревности»…

И хотя для меня всё это была древность и притом глухая, я всё же оказался принят.

Здесь всё было в традициях МХАТа: этюды в предлагаемых обстоятельствах, отработка логических ударений в тексте, артикуляция, гимнастика рта и бесконечный репетиционный период.

Мы вдевали воображаемую нитку в воображаемую иголку, а потом пришивали воображаемую пуговицу. Нам предлагался такой простой этюд: мол, ты сидишь в саду на скамейке и вдруг тебя сзади громко окликнули… Покажи! Все садились на стул, а потом оборачивались на воображаемый крик, но Елена Владимировна была недовольна. А я вдруг догадался. Я разыграл задумчивость и вдруг резко, испуганно обернулся. Оказалось, что так и надо. А Елена Владимировна совсем нас озадачила. Велела изобразить тигра в клетке. Что тут поделаешь? Кто-то пытался улечься на бок, кто-то пробовал ходить на четвереньках, а сестра моя Ира всех удивила. Она наклонила низко-низко голову, приподняла лопатки и широкими шагами стала быстро ходить с крутыми поворотами от одного края воображаемой клетки до другого. Тут тигра мы и увидели. Недаром, как я много лет спустя узнал, Юрий Олеша говорил, что главная особенность тигра в том, что он сутулый.

Еще Елена Владимировна учила нас смелости и лёгкости. Одной девочке по ходу этюда надлежало сесть на пол сцены. Она садилась как-то очень сложно, со многими усилиями и лишними движениями. Елена Владимировна ей сказала:

— Что ты всё крутишься и юбочку натягиваешь? Боишься, что мы у тебя там что-нибудь увидим? Ну, трусики мелькнут, ну и что?

Я репетировал с партнёршей небольшую сценку из «Шутников» Островского. Мы долго мучили начальный диалог, а я прочитал для себя всю выбранную сценку и ужаснулся: там в конце была ремарка, что он её, подумайте, — целует! Я подошёл к Елене Владимировне с трагическим лицом и сказал, что зря мы репетируем эту сценку, всё равно нельзя будет её поставить и тем более показать.

Елена Владимировна спокойно удивилась:

— А почему?

— Ну как же… Там он её… целует!

— Ну так и что? И поцелуешь в щёчку. Только и всего.

И ещё наставница наша учила нас, как на сцене не надо теряться. Как одна девушка на сцене перед зрителями танцевала, а у неё лопнула резинка и трусики упали, так она по ходу танца легонько ножкой за кулису их отбросила и продолжала танцевать.

— Вот поведение на сцене!

Мы постигали старые традиции. Допустим, роль свою вдруг на пол уронил — ужасная примета, но можно снять все скверные последствия: ни в коем случае ту роль не поднимать, а сесть на неё и так, на роли упавшей, на полу немного посидеть, а репетиция на это время, конечно же, прервётся, потому что все же понимают…

Я и теперь, если рукопись обронил, кряхтя, усаживаюсь на пол.

И вот мы замахнулись на целую пьесу. Она называлась «Королевство кривых зеркал» — такая назидательно-революционно-сказочная пьеса, вероятнее всего рекомендованная свыше. Мне сразу была дана роль Гурда. Гурд (то есть — зеркально — Друг) был страшно положительный герой, а у меня была обманчивая внешность, вот мне его и дали. Я очень старался, но пить неразбавленный этот сироп никак не получалось. Когда же совершенно случайно, просто для подмены заболевшего студийца, меня попросили подыграть на репетиции роль мерзкого министра Абажа (Абаж — Жаба), я сразу почувствовал себя в своей тарелке, а Елена Владимировна всплеснула руками и воскликнула:

— Ну вот, другое дело! Вот это и надо тебе играть!

Вообще Елена Владимировна хвалила нас исключительно редко. Больше учила и наставляла, а мы, кто не сбежал после одного-двух занятий, внимали ей как богине и пробовали лезть из кожи. Только однажды, когда репетиция закончилась, а уходить как-то не хотелось, и мы кружком вокруг Елены Владимировны сошлись, кто-то спросил, а есть ли среди нас такие, кому можно будет после школы пойти в театральное.

Елена Владимировна ответила сразу. Мол, рано ещё об этом говорить, а признаки природной одарённости пока что заметны у одной только Тани. Это была не очень заметная девочка тринадцати лет, уже после меня сюда пришедшая, а сегодня как раз отчего-то её не оказалось.

К следующему занятию (к началу) Таня появилась, но сразу сказала, что пока заниматься не будет. У них такое событие в доме! Нашёлся пропавший без вести её отец. Извещение они получили ещё в сорок третьем, а он, как теперь узналось, был в плену, потом почему-то в Англии, и теперь возвращается. Вот как удивительно и счастливо сложилось! Таня всё это выпалила и убежала, а мы удивлялись, ахали и смеялись от радости за Таню.

Елена Владимировна оглядела нас без улыбки и вдруг спросила:

— А чему вы радуетесь?

Мы удивлённо притихли, а Елена Владимировна так странно сказала:

— Ведь Таня теперь… ни в какой институт не поступит…

И ничего не прибавила.

Была зима пятьдесят третьего.

Премьера «Королевства» была назначена на двенадцать часов дня, а накануне мы весь день подгоняли костюмы, делали декорации, готовили сцену, но ничего не успевали. Время было каникулярное, и Елена Владимировна вечером сказала:

— Так, все по домам, а дома спросите позволения вернуться и поработать здесь всю ночь. Кому не разрешат, придёте утром. Кому позволят, сразу сюда, только поешьте.

Все разошлись, я ж про себя подумал… Дело в том, что у меня, помимо студии, были ещё тренировки в плавательном бассейне № 2. Сегодня как раз был день тренировки, но я её, конечно, пропущу. Вода у меня с одиннадцати вечера до двенадцати ночи. Мама знает, что у меня бассейн. После плаванья — душ, одевание, трамвай, метро… Я возвращался во втором часу ночи, когда все в доме спали. Вот пусть и спят. А рано утром, часов в шесть, когда ещё все спят, я тихонечко вернусь. Чего же мне туда-сюда бегать? Я сказал Елене Владимировне, что у меня мама на ночном дежурстве, и взялся за работу.

Около шести утра я подошёл к дверям своей квартиры, а дверь уже давно дрожала от ужаса по поводу моей пропажи. Всю ночь никто не спал. Мама рыдала. Дядя Володя замахнулся на меня инвалидной палкой и внятно, на высокой ноте произнёс, как именно он оторвёт мне голову — в словах, не принятых вообще-то в нашем доме.

Премьера же прошла успешно. Но главное не в этом. Главное, что в Доме двадцать четыре по улице Мясницкой я на всю жизнь научился вслух читать стихи и прозу, произносить сакраментальное: «Какой ужас!» (— У-жас! — повторяла нам Елена Владимировна. — А не Южас) и в диалоге подавать свою реплику не раньше окончания реплики партнёра. Поскольку же диалоги в обыденной жизни и даже в интеллигентном споре никем не прописаны и нет на этот случай режиссёра, то каждый мой собеседник стремится реплику свою обратить в бессрочный монолог, а я по преимуществу молчу.

А когда я уже как будто повзрослел, но всё ещё ходил в Дом двадцать четыре, не вовсе, но всё же иногда избегая друзей, иные из них испугались, что я собрался стать актёром. На день моего рождения, когда мне уже исполнилось семнадцать, брат Вадька и его ближайший одноклассник Лёнька Корнеев (мне тоже друг) подарили мне книгу Станиславского «Работа актёра над собой».