Запятнанная биография

— Я знаю. Вы богатая, но честная и благородная.

— Я бедная, — радостно, как будто он не отгадал загадки, сообщила девчонка.

— Тсс, — Колюня приложил палец к губам, — вы этого знать не можете, а я знаю. Вы богатая, но честная и благородная. И вы не Аня, вы — Мифа, и я вас прошу не огорчать вашу сестру и мать.

Анька тогда разволновалась ужасно, в машине на обратном пути твердила, что Колюня ясновидец, что у него дар. Агафонов терпеть не мог мистики, да и от Колюни, как всегда, осталось тяжелое впечатление, поэтому оборвал грубо:

— Перестань молоть чушь! Какой ясновидец, несчастный сумасшедший. Ты что, не слышала, какую идиотскую песню он потом запел.

Перед их уходом Колюня совсем соскочил с катушек. Стоя посреди комнаты, развлекал «маленькую, холесенькую девочку», изображал игру на дудочке и пел:

— Дифа и Мифа сделали ду-ду. Мифа и Дифа сделали дуду. Ай ду-ду, ай ду-ду-ду-ду…

И так без конца, и еще приплясывал, топоча шлепанцами нелепо.

— Это тоже что-то значило, — заупрямилась Анька, — я уверена. Кто это — Мифа и Дифа, ты не знаешь случайно?

— Не знаю, — отрезал Агафонов, — общение с Олегом Петровским не идет тебе на пользу, мистическая чепуха очень заразительна.

— Я не общаюсь больше с Олегом… к сожалению, — тихо сказала Анька.

— Надеюсь, не по моей вине? — сухо осведомился Агафонов.

Тогда он еще не мог знать, что очень скоро будет просить ее помириться с Олегом. Дошли слухи, что Петровский, кажется, доказал теорему Римана. Еще не совсем аккуратно, но доказал. Это была катастрофа. Сообщила Альбина, вот эта самая, что сейчас, сонная, мурлыча, пыталась обнять его, прижаться. Агафонов отодвинулся.

«С ней тоже пора кончать».

Вышло как-то по-уголовному: «кончать». Девчонку, кажется, действительно прикончил. В общем-то ни за что. Правда, очень в печенку лезла. Не по расчету, не от наглости, а кажется, любила сильно. Может, не стоило так. Жила бы рядом, как котенок. С ней тоже мог брать интеграл в уме. Со всеми мог. Только с Зиной не мог. Но Зины нет, а женщина нужна.

Альбина не годится. Да она и сама не согласится. Нацелена на Петровского. Просто роковой роман в духе Чарской. Альбина любит Петровского, Петровский любит Аньку, Анька любит меня, а я люблю женщину, которой нет в живых и которая не изменяла мне разве что с ленивым только. Смотрит своими сумасшедшими глазами с фотографии, смотри, смотри, многого уже навидалась. Кажется, мы уже квиты.

В дверь позвонили, коротко, как домой.

Агафонов взглянул на часы: для почтальонши с бандеролями рано. Накинул махровый халат, шаркая шлепанцами без задников, пошел к двери.

— Кто там?

— Это я, Витя. Ранний нахальный провинциал, — сказал незнакомый голос.

— Кто «я»?

— Трояновский Яков Андреевич.

— Яша!

Забыв об Альбине, Агафонов радостно завозился с замком. Но когда вошел щуплый, седенький, с огромной, раздутой до предела авоськой, продекламировал громко: «Чуть свет, и я у ваших ног», — Агафонов спохватился:

— Тише, я не один… Тут человек спит.

«Человек» — произнес с улыбочкой, и гость понял, ухватил с пола авоську.

— Я пойду.

— Да нет, — Агафонов захлопнул дверь. — Никуда я тебя не пущу.

— Неловко, Витя, — шептал и все порывался к дверям, — я погуляю, у вас тут сквер чудесный, ей-богу, неловко, ты уж извини…

— Перестань!

Боролись за авоську, что-то звякнуло.

— Осторожно! Здесь банки с вареньем, — испугался Яков, — сила у тебя дьявольская.

— Вот и не сопротивляйся, идем завтракать.

На кухню притащился с авоськой. Выгружая кульки, пакеты, банки, пряча лицо, спросил, мотнув головой за дверь:

— Там Анечка?

— Альбиночка! — буркнул Агафонов. — Аспирантка моя. Все как полагается, — хлопнул Якова по плечу, — да не тушуйся ты так, дело житейское…

— Конечно, конечно, — захихикал Яков ненатурально и рассыпал домашние коржи по полу. — Ах, Галка, Галка, чего только не напихала. — Согнувшись, подбирал коржи. — Ты знаешь, я ведь по ее делам приехал.

Если бы Агафонова спросили в любой момент его длинной жизни, кого ему совсем никогда не хочется видеть, он, не задумываясь, назвал бы имя человека, который сейчас сидел напротив в неловкой тревожной позе и прислушивался к шумам за стеной.

Если бы Виктора Юрьевича спросили сейчас, хорошо ли ему в присутствии гостя, рад ли он, не задумавшись ответил бы: «Да, хорошо, рад». Эффект Трояновского. Он действовал до сих пор! Мешало лишь одно: Яков ужасно нервничал, маялся ожиданием незнакомки. Альбина включила магнитофон, делала зарядку. Доносился голос Ринго Стара и глухие стуки.

«Представляю, как проклинают меня соседи внизу из-за этой гигиенистки», — раздраженно подумал Агафонов. Он запрещал Альбине все эти прыжки, но сейчас она нахально пользовалась его отсутствием.

— Вить, ей-богу, неловко, ты мне скажи, когда вернуться, а я пойду, как раз даже лучше — первым буду.

— Сиди! — приказал строго Агафонов. — Сиди и не рыпайся.

Он понимал смущение Якова, и оно забавляло: подумаешь, Художественный театр, как говорил Колюня, попить чаю с незнакомой красоткой, проведшей «ночь любви» с другом юности. «Ночи любви» не было, и красотка давно уже не смущается в таких ситуациях, а бедный Яков вздрагивает и озирается на дверь при каждом шорохе. Когда-то сам был не последний человек по этой части. В жуткие, кошмарные дни завел роман с цветущей украинкой, аспиранткой Сечкина. Сечкин ее, кажется, до членкора дотянул и почил в бозе.

— …Ну вот, она вытянула ноги, положила на стул, а мамаша возмутилась ужасно, неуважение и все такое прочее. Да еще ребеночка запущенного золотушного принесла; Галка ее отчитала как следует, а это она умеет, ты же видел Галку…

Агафонов Галку видел, но рассказ о ее бедах прошел сейчас как-то мимо, томило грубозагорелое, старческое, сморщенное личико напротив, дешевый пиджачок, нерв Трояновского.

— Если ты будешь так психовать из-за того, что тебе придется завтракать с незнакомой женщиной, я ее просто выставлю.

— Ты что? — замахал сухонькой ручкой. — Как можно!

— Ну ладно, ладно, я пошутил. А при чем Купченко, я не понял?

— Да как же при чем! Галку-то увольняют. Мамаша оказалась настырной, дошла до облздрава.

— Надеешься, что Василий Григорьевич поможет? Напрасные мечты!

— Как же напрасные, когда сам меня вызвал.

«Убийце интересно поглядеть, как выглядит жертва спустя тридцать лет. Вот и вызвал тебя. Но мне, пожалуй, тоже интересно. Странная мысль».

— Комплекс вины, — объяснил Агафонов.

Это было испытание. Опасное испытание, потому что испытывал себя. Спросит ли Яков:

— А у тебя? Нет комплекса вины? Ты считаешь, что виноват меньше Купченко, потому что не был самым близким, самым закадычным?

Агафонову хотелось настоящего разговора, может быть последнего, непоправимого, но настоящего. И хотя понимал, что не время и не место, вот-вот должна появиться Альбина, удержаться не смог, потому что приезд Якова сейчас показался подтверждением того смутного, опасного, что томило со вчерашнего вечера. «Начали всплывать трупы».

«Все тайное в конце концов становится явным», — сказал папаша Петровский.

Что он имел в виду? Уж не сговор ли это? И появление сухонького старичка приурочено к его, Агафонова, казни?

Нет, это невозможно.

Никогда не был Яков коварным хитрецом, никогда не смог бы сидеть вот так, как сейчас, с человеком, которому уготовил месть. И какую застарелую — через тридцать лет. Значит, роковое совпадение. Отчего же роковое? Петровский выглядел тогда ничуть не лучше меня, даже хуже. Его публичное покаяние стало отличным оружием в руках врагов. Моя жалкая заметка была писком перепуганного юнца, а он — академик, глава научной школы, статью перепечатали все центральные газеты. Правда, потом, всю остальную жизнь, — не подкопаешься. Благороднейший, честный муж. Это, видно, и застит нынче глаза. Забываться начал дедушка: «Мы все возмущены! Не имели морального права…» Старый хрен. Его возмутила моя заметка «Памяти учителя». А где ты был, когда Ратгауз умирал у меня на руках? Ты — директор института, из которого его уволили. Бурова еще приплел, эту жалкую улитку, просидевшую всю жизнь в скорлупе. Я вам покажу моральное право! Приведу с собой Трофима и погляжу, как завертитесь ужами. Спохватились, умники. Не выйдет — поезд уже ушел. И ушел давно. А Яков — светлая душа. С ним я готов разобраться.