Одиночество в Вавилоне и другие рассказы

На лбу у Дворского у корней волос выступают капли пота. Погода холодная. Мундир тонкий. Дворский зябнет. Но на лбу у него пот.

— Вы что, позируете для статуи «Браконьер в засаде»? Или вы все-таки солдат Дворский на полигоне? Да пуляйте же наконец.

— Слушаюсь, — отвечает Дворский и нажимает курок. Он упрямо расстреливает весь магазин, не целясь заново. Потом откладывает винтовку, а унтер-офицер Зебальд нажимает кнопку. Картонная фигура землистого цвета по натянутой проволоке подкатывается к лежаку и застывает на расстоянии вытянутой руки от Дворского, чуть покачиваясь из-за резкой остановки.

Унтер-офицер Зебальд не верит своим глазам. Он проводит ладонью по картонной поверхности.

— Даже не задели ни разу. Будь это на войне, противник уложил бы вас за здорово живешь. Уму непостижимо. Хоть бы в коленку попал. А ну, Дворский, давайте еще раз!

На сей раз Дворский стреляет сразу, едва картонная фигура занимает прежнюю позицию. Несколько секунд спустя мишень снова подъезжает к нему.

— Этого просто не может быть, — говорит Зебальд. — В такую-то мишень — и ни одного попадания? Нет, что-то здесь неладно. Вы просили освободить вас от строевой службы?

— Нет, господин унтер-офицер.

— Если судить по результатам стрельбы, вы только о том и мечтаете. Показать вам, что ли, все с самого начала?

— Как прикажете, господин унтер-офицер.

— Не похоже, чтоб в этом была нужда. Лежите вы — дай бог каждому, приклад уперли по всей форме, хоть делай снимок для обложки «Строевых учений». А как стрелять — так вас и нету. Ну-ка еще раз, Дворский, и сделайте из этой картонки швейцарский сыр…

Дворский стреляет снова. Над песчаным склоном позади мишеней взлетают фонтанчики песка. Дворский рукавом утирает пот со лба и из уголков глаз.

— Опять промазал, — говорит унтер-офицер, почти не разжимая губ. Ему хочется как следует рявкнуть, но по зрелом раздумье он избирает свистящий шепот, для чего подходит вплотную к лежаку.

— Знаете, как это называется? Это называется неподчинение приказу. Среди моих ребят попадались всякие, но, чтоб человек с умыслом стрелял мимо мишени, такое мне еще не встречалось. Да если я подхвачу на улице первую попавшуюся бабусю, завяжу ей глаза, положу ее с винтовкой на ваш лежак лицом к мишени и заставлю нажать спуск, она и то не сможет все время палить мимо. Такое под силу только вам. Напомните, кто вы по профессии.

— Цирковой артист, — отвечает Дворский.

— А выступали вы с чем?

— Жонглировал, ну и еще… прицельная стрельба.

Унтер-офицер кивает. Сперва медленно, потом все активнее. При этом он молча осуждающе тычет пальцем в Дворского и наконец говорит ефрейтору:

— Попросите сюда лейтенанта Роллинка.

Приходит Роллинк. Унтер-офицер Зебальд докладывает, причем ему приходится подбирать слова:

— Солдат Дворский сделал круглым счетом тридцать выстрелов и ни разу не поразил цели… несмотря на все мои приказы и увещевания… и хотя я со всем возможным терпением… а теперь я узнаю, что он по профессии цирковой стрелок…

— Ладно, мне ясно, — говорит лейтенант Роллинк. У лейтенанта выработана твердая схема подхода к различным людям. Главное в ней — язык. «Язык — это окружающая среда, — думает лейтенант, — язык — это детство, язык — это родина человека». «Умело подобранное обращение — это ключ к душе солдата» — так был озаглавлен один из докладов Роллинка, который был включен в курс риторики для соискателей офицерского чина и произвел на слушателей неизгладимое впечатление. Лейтенанту Роллинку видится карьера в отделе культуры, и он не желает, чтобы всякие там жалобы снизу замарали его послужной список.

— Вы, случаем, не из соленых, не из поморов то есть? — спрашивает лейтенант.

— Простите, не понял, — отвечает Дворский.

— Или, может быть, вы с-под Кёльна?

— Ах, вот вы о чем, — говорит Дворский. — Нет, наша зимняя квартира в Вюрцбурге. А если не считать этого, я дома повсюду и нигде. Сами понимаете, такое наше дело цирковое.

— Именно, — говорит лейтенант. — Вы цирковой стрелок. И значит, все, что вы здесь вытворяете, — это цирковой номер, не так ли, Дворский?

— Нет, господин лейтенант.

— Не могу поверить при всем желании, — говорит лейтенант. — Профессиональный стрелок, который на таком расстоянии и при таких размерах мишени ни разу не попадает в цель… Это так же смешно, как если бы шеф-повару «Хилтон-отеля» не удалось, несмотря на неоднократные попытки, приготовить обыкновенный омлет.

— Может быть, господин лейтенант.

— Вот видите. Вы уже согласны со мной. А я, так и быть, забуду, что было. Немного отвлечься, подпустить юмору в деловые будни — это все хорошо, и прекрасно, и даже желательно. Но теперь шутка слишком затянулась и больше не смешна. Если позволите, господин Дворский, давайте теперь введем в нашу программу серьезный номер. Чередование, понимаете? Ведь и на ярмарке, к примеру, после клоуна приходит акробат и делает свое сальто-мортале, а потом снова клоун. А клоун за клоуном подряд — это уже перебор. Итак, Дворский, стреляйте, и притом в цель.

Всем видно, как старается Дворский. На лбу у него теперь не отдельные капли, теперь блестит весь лоб, залитый потом. Мышцы от подбородка до ушей в непрерывном движении. Палец изгибается на спусковом крючке, и вдруг, со стуком отставив винтовку, Дворский стонет:

— Я не могу, я сойду с ума.

Лейтенант глядит на трясущиеся руки Дворского, на мишени, на серые песчаные воронки в траве перед лежаками и говорит голосом, который сам же принимает за отеческий:

— Солдат Дворский, смирно.

Дворский вскакивает со скрипучего лежака и застывает по стойке «смирно».

— Вольно, — командует лейтенант. — А теперь давайте начистоту: что с вами происходит? Я не желаю, чтобы из-за вас снижались показатели у целой роты. Стрелять вы умеете. Значит, вы просто не хотите.

— Нет, я не могу.

— Ах, Дворский, это вы себе вбили в голову.

— Я не могу стрелять, как здесь требуется.

— Какая разница, где вы стреляете, здесь или в своем бала… или там, у себя? — спрашивает лейтенант.

— Огромная.

— Не понимаю.

— Меня с детских лет учили попадать не в мишень, а около. Я должен попадать рядом. Это моя работа. За это мне платят. За это мне хлопают.

— А в кого вы стреляете, я хочу сказать, на работе?

— Вы хотите сказать, около кого?

— Будь по-вашему. Итак?

— Когда около младшего брата, когда около матери. Понимаете, у нас вся семья в деле. Мать в трико до сих пор смотрится как молоденькая девушка. Это от партерной акробатики, от ежедневных упражнений…

— Не отвлекайтесь, — говорит лейтенант.

— Разве я отвлекаюсь? Так вот, мое попадание всегда должно на два пальца отстоять от контуров мишени. Теперь, когда вам известно, кто служит мне мишенью, вы меня поймете, господин лейтенант.

— Разумеется, я понимаю, что вы не можете стрелять в свою мать, или в брата, или еще в кого-нибудь, но здесь об этом и речи нет. Здесь перед вами кусок разрисованного картона, только и всего.

— Не могу, господин лейтенант. Мой отец меня специально тренировал, если подсчитать все вместе, получится восемь лет ученья. Никто нигде не ходит в учениках так долго, хоть бы он учился на программиста или на летчика…

— Дворский, перестаньте наконец отвлекаться!

— Слушаюсь. Вначале отец ставил передо мной картонные фигуры, такие вот, как эти. Фигуры были взяты в рамку из пластмассовых лампочек, в которые мне надлежало стрелять. А когда я вместо лампочки попадал в фигуру, отец говорил: придется прибавить к твоему ученью еще полгода, прежде чем ты сможешь выступать. Каждый раз, когда я попадал в фигуру, он прибавлял мне полгода. А когда я два года подряд ни разу не задел мишень, отец поставил передо мной большой плакат с изображением моей матери. Это изображение я даже ни разу не поцарапал. А когда я достаточно поупражнялся, на место плаката встала моя мать. И ни разу ничего плохого с ней не случилось. И с братом нет. И ни с одним живым существом тоже нет.