Месяц Аркашон

Новая жизнь не заставила себя ждать. Русские в то время объявили, что открывают программу коммерческих космических полетов: теперь за деньги можно будет выйти на орбиту! Когда-то, в разговоре со своим приятелем из Французского Космического Центра, я обмолвился, что не прочь слетать, и теперь он позвонил мне и сказал: затеяна медицинская комиссия для тех, кто собирается подавать подобные заявки. Чтобы человек заранее знал, здоров ли он настолько, чтобы рассчитывать покинуть ненадолго Землю. Я сдал прорву анализов, один из которых показал, что я инфицирован Последней Болезнью и через несколько лет умру.

Сломался я очень быстро. Все те болезненные явления, что должны были развиться во мне за несколько лет, выслали вперед свои передовые отряды: я никогда не болел, а тут в одночасье узнал, как размягчается печень, гниют кости, закисает кровь… Все это еще только предстояло мне пережить, но, глядя в зеркало, я уже видел на своем лице следы нешуточной боли, и кожа моя стала приобретать тот бумажный оттенок, который так удивлял меня в Жераре и который я считал свидетельством просветления. Оказалось, что это цвет смерти… Уже не помню, как я объяснил тебе, Эльза, свою долгую задержку в Париже, но тебе очень кстати было не до меня.

Течение времени изменилось. Лекарства частично глушили боль, а вперед выступил вопрос, на что же убить мне свои последние годы. Я знал, что жизнь моя должна теперь измениться, но не знал, как и куда ее менять. Забыться в наркотиках и разврате? Стать городским нищим? Превратиться в странствующего проповедника? — заманчиво, только вот проповедовать нечего… Или идти дальше путем Жерара, смириться и уйти вместе с ним в медитации, сесть рядом с ним и смотреть на ковры? Через какое-то время это казалось мне вполне логичным, но мешал Жерар. Я был бы готов заменить его, но влачить лямку судьбы вместе с ним значило бы и тут остаться только лишь подражателем, дублером.

Но судьба все решила сама, иначе теперь и быть не могло, как я понял позже. В ту ночь позвонил Рыбак. Он сказал, что Жерар погиб. Накануне мой брат разыскал его, призвал к себе и попросил взять его в океан. И он настоял на своем, Рыбак взял с собой сухопутного, рожденного ползать Жерара. Они ушли довольно далеко от берега, когда разыгрался шторм, и Рыбак занялся снастями. В какой-то момент Жерар просто съехал за борт на своей коляске, я и сейчас не знаю, сам ли он того захотел или так было угодно Провидению. Я не знаю, что меня потрясло больше: нелепая смерть брата или сопутствующие обстоятельства: ведь получалось, что зависимость не столь односторонняя, выходит, Жерар, сидя в своем мистическом коконе, примерял на себя мою жизнь — и примерка обернулась смертью — моей смертью, ведь это меня могло десятки раз смыть за борт, Жерар поймал мою смерть.

Еще никогда в жизни я не знал так твердо, что именно мне нужно делать. Через несколько часов я был в Аркашоне. Шел дождь, нахохленный Рыбак сидел в своей хижине, пил ром. Рассказал мне, что найти тела не может. Мы вышли на берег, и в ту же секунду тело появилось: выдернулось из морских глубин прямо мне под ноги. Я испытал настоящее мистическое потрясение. Более откровенных знаков не бывает. С этого момента я становился Жераром, а его труп — моим трупом. Впрочем, ты, Эльза, прекрасно знаешь официальную версию моей смерти.

Океан отдал Жерара в удобном для меня виде, не слишком протухшим, но и не слишком свежим, конечно, пришлось добавочно поработать над лицом: в результате оно стало неким общим местом, напоминающим сразу нас обоих, но не похожим ни на одного из нас. В итоге Жерар, облаченный в обрывки моей одежды, вполне сошел за меня.

Мудрая судьба указала мне место: вот в этой комнате, под личиной Жерара, постигая его тайны, следовало мне провести остаток своих дней. Но теперь нужно было стать Жераром для всех, в том числе для тебя, Эльза. И ты не заметила подмены. Мне было очень странно наблюдать, как ты принимаешь меня за Жерара, я наблюдал за твоими движениями и искал в них движения прежней Эльзы, знающей меня, и я видел, когда ты приходила, одновременно двух женщин: одна из них приходила к старшему брату, а другая к младшему, и они в основном совпадали, но были и пронзительные моменты несовпадений, когда ты, например, обязательно бы прикоснулась к моим волосам, но к Жерару не прикасалась, и жест будто зависал в воздухе, по воздуху скользила прозрачная, как у привидения, рука. Тогда я и задумался о возможности еще одной другой судьбы: я ведь могу стать Сент-Эмильонским привидением, наряжаться в туманный плащ и бродить ночами у здешнего кладбища, и моя кожа достаточно бумажна, а глотка достаточно лужена, чтобы издавать леденящие звуки… Стать привидением! — многие согласились бы на такую посмертную судьбу, поскольку это какое-никакое, а продолжение существования, а у меня был шанс стать призраком еще при жизни.

В наследство от Жерара мне остался сундук благовоний, сотня дисков с медитативной музыкой и ковер. Мой первый ковер. Мне понадобился не один месяц, чтобы научиться смотреть на него. Я отвлекался на любую свою эмоцию, в голове моей теснились мысли — глупые, ненужные мысли из прошлой жизни и мысли возвышенного, я бы сказал, Эльза, философского свойства, — но они только мешали смотреть. Чтобы смотреть, нужно было отогнать мысли и эмоции, стереть их с листа и всасываться зрением в ковер так, словно у человечества нет и быть не может иных забот… Тут-то я и узнал, Эльза, что ковры могут кончаться, исчерпываться, проходиться целиком — и тогда нужен новый ковер, и когда, Эльза, вилла «Эдельвейс» задерживала мне на несколько дней новый ковер, у меня начиналась ломка: я становился злым, раздражительным, прошлое возвращалось ко мне, и болезнь возвращалась, и я вновь чувствовал гниение тканей внутри и раздумывал о петле, о том, Эльза, что пора остановить это странное…

— Останови, — сказала Эльза. И сжала ледяной ладонью мое запястье. Так что к «Паузе» на пульте мне пришлось тянуться другой рукой.

— Я не верю, — сказала Эльза.

— Чему?

— Уже ничему.

Эльза налила себе текилы в винный бокал, выпила залпом грамм сто. Я тоже не упустил случая выпить.

— Он совсем не похож на себя? — спросил я.

— Он не похож даже на Жерара… Как я могла перепутать… Не верю!

— Да ладно, кончай, — сказал я, — пора бы уже и поверить… Включаю?

Когда кассета закончилась, Эльза с решительным видом перемотала ее на начало и запустила по второму кругу. Я, в общем, умею по двести раз пересматривать одно и то же, но дубль Мертвого Мужа из меня будто выташнивало, будто зрение может тошнить. Я понял, что переел Самца. Надо заканчивать эту историю. Хорошо, что она клонится к закату. Пусть Эльза смотрит это кино. Она и смотрит: третий раз сразу после второго. Я иду гулять.

На улице хорошо, но прохладно. На столбе у ограды Казино кто-то пририсовал Морису усы. В центре перекрестка Отрицания лежит наглая потрепанная кошка. Аптечная нимфа бредет по променаду под ручку с каким-то обсоском. Меня не замечает. Хорошо, а то бы рассказала обсоску, что вот, смотри, импотешка. На границе дикого пляжа я раздеваюсь догола и лезу в воду. Вода холодная: или заболеть, или взбодриться как следует. Из «Пирата» исчез бильярдный стол. Бармен говорит, сломали.

Когда я возвращаюсь на виллу «Эдельвейс», Эльза все еще медитирует над кассетой. Такой род интимной близости с Воскресшим, изживание старых скорбей, симуляции диалога, усталые опущенные плечи, прикушенная губа.

Я вхожу, когда Муж долго и гипнотически-монотонно говорит об искусстве постижения ковров, именно на этом месте я — еще в первый просмотр — окончательно осознал, насколько длинный и загадочный путь проделал герой кассет ** 1–4, прежде чем забрался в кассету * 5. Путь чего, путь куда?

Несколько месяцев мне понадобилось, чтобы понять: как это, смотреть в ковер. На что смотреть… Всякий узор, в общем, несет какое-то сообщение: сведения о восходе солнца или количестве верблюдов. Но нам не ведом этот язык. Мы счастливо видим на ковре лишь орнамент, величайшее из искусств, которое никуда не отсылает, а демонстративно занято самим собой. Линии так прихотливо льются, так уверенно прокладывают себе неочевидные, но прекрасные траектории. В их кувырках и разводах есть удивительная безотчетность, радость, легкая воздушная мудрость. Они сворачиваются и замыкаются, распрямляются и обрываются, но никогда не останавливаются. Они текут по ковру, ни на секунду не замирая, лишь ускоряя и замедляя движение, и только чуткий взгляд может уловить это божественное струение.