Сад Финци-Контини

— Конечно, — согласился я. — Ты угадал.

— Вы, наверное, пошли в казино, могу себе представить.

— Да.

— Прекрасно, — одобрил он. — В вашем возрасте, в особенности в твоем, это самое здоровое решение проблем со всех точек зрения, включая здоровье. Но скажи-ка, а деньги? Тебе хватает того, что дает мама на карманные расходы по субботам? Если тебе нужны деньги, скажи мне, в пределах возможного я всегда тебе помогу.

— Спасибо.

— Где же вы были? У Марии Лударньяни? Она и в мое время уже вела дело.

— Нет, в одном месте на улице Вольте.

— Я только об одном тебя прошу, — продолжал он, переходя на язык врача, язык своей юности, потому что после смерти дедушки он оставил практику и занялся имением Мази Торелло и двумя заводиками, которые были у нас на улице Виньятальята, я только об одном тебя прошу, никогда не пренебрегай необходимыми профилактическими мерами. Это не очень удобно, я знаю, многие предпочитают обходиться без них. Но можно запросто подхватить гонорею или, как обычно говорят, триппер, а то и что-нибудь похуже. Если вдруг утром, когда проснешься, ты заметишь что-нибудь, если почувствуешь себя как-нибудь не так, сразу иди в ванную и покажи мне. Если что, я скажу, что делать.

— Я понял. Не беспокойся.

Я чувствовал, что он ищет слова, чтобы спросить меня о другом. Я получил диплом, но что я думаю делать дальше, какие у меня планы на будущее, хотел он спросить у меня. Но он заговорил о политике. До моего прихода, сказал он, между часом и двумя, ему удалось послушать разные станции: Монтеченери, Париж, Лондон и Беромюнстер. Он теперь может с уверенностью сказать, что международное положение стремительно ухудшается. Да-да, к сожалению, речь идет о настоящем черном заговоре. Англо-французские дипломатические миссии в Москве готовятся к отъезду (ничего не добившись, конечно!). Неужели они так и уедут из Москвы? Этого следовало опасаться, а потом можно будет положиться только на Господа Бога.

— А что ты думаешь! — воскликнул он. — Сталин вовсе не тот человек, которого остановят моральные соображения. Если ему будет выгодно, он, ни минуты не колеблясь, заключит договор с Гитлером.

— Соглашение между Германией и СССР? — я слабо улыбнулся. — Не думаю, по-моему, это невозможно.

— Поживем — увидим, — ответил он, тоже улыбаясь. — твои бы слова да Богу в уши!

— В этот момент из смежной комнаты раздался неясный звук. Проснулась мама.

— Что ты сказал, Гиго? — спросила она. — Что, Гитлер умер?

— Если бы! — вздохнул отец. — Спи, спи, ангел мой, не волнуйся!

— Который час?

— Почти три.

— Скажи своему сыну, чтобы ложился спать!

Мама пробормотала еще что-то невнятное и замолчала.

Папа пристально посмотрел мне в глаза. Потом, понизив голос, спросил почти шепотом:

— Прости, что говорю с тобой о таких вещах, но, может быть, ты поймешь… мы с мамой еще в прошлом году заметили, что ты влюблен в…. Миколь Финци-Контини. Это правда? Да?

— Да.

— Ну и какие у вас теперь отношения? Все не ладится?

— Хуже и быть не может, — угрюмо ответил я и вдруг неожиданно ясно понял, что говорю чистую правду, что действительно в наших отношениях хуже и быть не могло, и, что бы ни говорил Малнате, мне никогда не удастся подняться из пропасти, в которую я упал несколько месяцев тому назад.

Отец тяжело, вздохнул.

— Я понимаю, это очень тяжело… Но в конце концов лучше, что это так.

Я сидел, опустив голову и ни говоря ни слова.

— Конечно, так, — продолжал он немного погромче. — Что бы ты стал делать? Сделал бы ей предложение?

Миколь в тот вечер в своей комнате задала мне такой же вопрос. Она спросила: «А на что ты рассчитывал? Что мы объявим о помолвке?» Я задохнулся Мне нечего было ответить ей тогда и нечего было ответить сейчас отцу.

— А почему бы и нет? все же сказал я и посмотрел на него.

Он покачал головой.

— Ты думаешь, я тебя не понимаю? Мне тоже очень нравится эта девушка. Она мне всегда нравилась, еще когда была совсем маленькой… и спускалась в синагоге за благословением к отцу. Изящная, красивая (даже слишком, к сожалению), умная, живая… Но жениться! — последнее слово он произнес почти по слогам, глядя на меня большими глазами. — Сделать предложение, потом жениться… Но давай оставим в стороне всю эту романтику, лунный свет и прочее, ведь чтобы жениться, надо иметь профессию, работу, вот и скажи мне… Я полагаю, что ты не рассчитываешь в будущей семейной жизни ни на мою помощь (я все равно не смогу помогать тебе, я имею в виду содержать тебя и твою семью), ни тем более на помощь ее семьи. Конечно, я совершенно уверен, что за этой девушкой дадут прекрасное приданое. Но я не думаю, что ты…

— Оставь приданое в покое. Если бы она любила меня, ты думаешь, приданое имело бы значение?

— Ты прав, — согласился отец. — Ты совершенно прав. Я тоже, когда в одиннадцатом году сделал маме предложение, не думал об этих вещах. Но и времена были другие. В будущее можно было смотреть с определенной уверенностью. Хотя это самое будущее и оказалось совсем не таким радостным, как мы мечтали (мы поженились в пятнадцатом году, ты ведь знаешь, когда война уже началась, и я сразу же ушел добровольцем), общество было другим. Это было общество, которое гарантировало… Кроме того, я получил диплом врача, а ты…

— Что я?

— Да, ты вместо медицинского факультета предпочел филологический. Ты ведь помнишь, когда нужно было решать, я тебе никоим образом не мешал. Тебе это нравилось, ты об этом мечтал, мы оба, ты и я, выполнили свой долг: ты выбрал свой собственный путь, а я тебе не мешал. Но теперь? Даже если бы ты стремился к университетской карьере…

Я покачал головой.

— Тогда это еще хуже! — продолжал он. — Гораздо хуже! Конечно же, ничто, даже сейчас, не может помешать тебе продолжить самостоятельные научные исследования, может быть, однажды обстоятельства изменятся, и перед тобой откроется и более трудный творческий путь литературного критика, такого, как Эдоардо Скарфольо, Винченцо Морелло, Уго Ойетти… или даже — почему бы и нет? — писателя или, — тут он улыбнулся, — поэта… Но именно поэтому… как мог ты, когда тебе только двадцать три года, когда перед тобой еще столько нерешенных проблем, как ты мог подумать о женитьбе, о том, чтобы создать семью?

Он говорил о моей будущей литературной карьере как о прекрасной и манящей мечте, которая не может воплотиться во что-нибудь конкретное, реальное. Он говорил о ней, как будто мы оба уже умерли, и откуда-то из бесконечного пространства и времени обсуждаем жизнь, все события моей и его жизни, которые могли произойти, но так и не произошли. Могут ли договориться Гитлер и Сталин, спросил я себя в этот момент. И ответил: «Да, весьма вероятно, что они договорятся.»

— Но даже если мы оставим все это в стороне, — продолжал отец, — и это, и еще массу вещей, позволишь ли ты мне высказаться откровенно, дать тебе дружеский совет?

— Конечно, говори.

— Я прекрасно понимаю, что, когда человек, особенно в твоем возрасте, теряет голову из-за девушки, он не способен трезво рассуждать… Я также прекрасно понимаю, что ты с твоим незаурядным характером… и не подумай, что, когда два года назад этот несчастный доктор Фадигати…

С тех пор как Фадигати не стало, дома мы о нем не упоминали. Какое отношение имел к этому Фадигати? Я посмотрел на отца недоуменно.

— Дай мне сказать! — заторопился он. — Твой темперамент (я думаю, что ты унаследовал его от бабушки Фанни), твой темперамент… ты слишком чувствителен, и никогда не удовлетворяешься тем, что имеешь, ты всегда чего-то ищешь…

Он не закончил. Жестом он дал понять, что говорит о каком-то идеальном мире, о химерах.

— Прости меня, — снова заговорил он, — но Финци-Контини, они не подходят нам… они не для нас… Женившись на девушке из такой семьи, ты рано или поздно пожалеешь… Да-да, — настойчиво повторил он, торопясь высказаться и опасаясь моих возражений, — я никогда не скрывал своего мнения, ты знаешь, как я всегда к ним относился. Они не такие, как мы… они не похожи на евреев. Ах, да знаю я, Миколь тебе и нравилась как раз поэтому… потому что она всегда была на ступеньку выше нас, по крайней мере на социальной лестнице. Но послушай меня, лучше, если все так и кончится. Недаром говорят: «Жену и быка не бери издалека». А она как раз издалека, даже если ты так не думаешь. Очень издалека.