Кресло русалки

И тогда все ужасные события встали на свои места.

Мать не остановится, пока не отрежет все пальцы до единого.

Она состязалась с блудницей-святой Эудорией, отрубив один палец и посадив его, а затем, когда это не принесло облегчения, обратилась к Седне, чьи пальцы превратились в морских существ – резвящихся дельфинов и тюленей, поющих китов, – образовав целый гармоничный мир океана из своей боли и самопожертвования. Десять пальцев, чтобы создать новый мир. Десять. В тот день, когда Уит показал мне книгу про Седну, я прочла о числе «десять» те же слова, которые должна была прочитать мать: «С тех пор десять считается самым священным числом. Пифагорейцы полагали, что оно символизирует возрождение и свершение. Все остальное – производное от десяти».

Как я могла этого не увидеть? То, как мать взяла простую историю, миф, число, иначе говоря – символы, и извращенно превратила их в нечто определенно материальное? Как я недооценила ее отчаяние от того, что мир уже никогда не станет таким, каким был до смерти отца? Поющий мир, в котором мы жили у моря.

Глава тридцатая

Когда Хью шел через парковку перед больницей Ист-Купер, я следила за ним из окна приемной на третьем этаже, где мы с Кэт устроились с раннего утра. Даже оттуда я заметила, что лицо у него загорелое, и поняла, что он снова работал на заднем дворе. Сталкиваясь с какой-нибудь потерей, Хью доставал старый ручной культиватор, принадлежавший его отцу, и доводил себя до изнеможения физической работой, вспахивая большие участки двора. Иногда он после этого даже ничего не сажал там; главной целью, похоже, было просто перевернуть землю. После смерти его отца я видела скорбно согбенную фигуру Хью, так стоически и неутомимо двигавшуюся в ранних летних сумерках, что больно было смотреть. Большая часть двух акров, окружавших дом, превратилась в голуюземлю, покрытую свежими ранами. Однажды я видела, как он подобрал горсть только что вспаханной земли и, закрыв глаза, понюхал ее.

Я позвонила ему в шесть утра. К тому времени уже рассвело, но грозная темнота и тишина, царившие в больнице всю ночь, еще не рассеялись. Набирая номер, я чувствовала, что ошеломлена тем, как искусно и с каким проворством мать успела отгородиться от всех и вся. Сказать по правде, я потерпела полное поражение. Я знала, что Хью поймет это и мне ничего не придется объяснять. Услышав его голос, я разрыдалась – это были слезы, которые я сдерживала еще на пароме.

– Я должна взять над ней опеку, – сказала я, стараясь держать себя в руках. – Дежурный хирург, зашивавший руку матери, сделал все довольно чисто.

– Я предлагаю тебе на этот раз самой позаботиться о психиатре и оформить опекунство; – Голос Хью прозвучал не зло, но с акцентом на «этот раз». – Или ты хочешь, чтобы приехал я?

– У меня одной не получится, – ответила я. – Здесь Кэт, но… приезжай, пожалуйста.

Он добрался за рекордно короткое время. Я посмотрела на стенные часы. Было всего лишь начало второго.

На нем была трикотажная футболка, терракотовая, которая мне так нравилась, отутюженные брюки защитного цвета и мокасины на шнурках. Он хорошо выглядел, был все таким же мужественно красивым, сиял, и волосы у него были подстрижены короче, чем когда-либо за последние годы. Я, напротив, выглядела женщиной, которую показывают в теленовостях бродящей среди развалин своего дома, разрушенного стихийным бедствием.

Мне нужно было срочно причесаться, срочно почистить зубы и что-нибудь сделать с лицом, потому что под глазами от недосыпа залегли сине-черные мешки. На мне были серые спортивные брюки и белая футболка, в которой я спала. Мне пришлось смывать с них кровь матери в уборной для посетителей. Но самое поразительное – я была босиком, отчего чувствовала себя крайне неловко. Как я могла забыть про туфли? Помню, как на пароме я изумилась, увидев свои босые ноги. Больничная сестра дала мне пару дешевых махровых шлепанцев в полиэтиленовом пакете.

Самая тяжелая часть ночи прошла в ожидании известий о здоровье матери – физическом, сказала бы я; думаю, в ту минуту ни Кэт, ни я особо не надеялись на восстановление ее душевного здоровья. Нас пустили к ней, когда она все еще лежала в палате для послеоперационных больных. Мы стояли, держась за спинку кровати и глядя на ее лицо цвета овсянки. В нос ей вставили бледно-зеленую кислородную трубку, и густая, как смола, кровь попадала ей в вену из капельницы над головой. Приподняв одеяло, я нашарила ее здоровую руку и пожала ее:

– Это я, мама. Джесси.

После нескольких попыток она разлепила веки и постаралась сосредоточиться на мне, беззвучно приоткрывая и закрывая рот, словно пытаясь выдавить слова из глубины некоего засоренного колодца.

– Не выбрасывай его, – пробормотала она еле слышно.

– Что ты сказала? Не выбрасывать что? – наклонилась я к ней.

Стоявшая рядом сестра, заносившая данные на доску, оторвалась от своего занятия и посмотрела на меня.

– Она постоянно повторяет это, с тех пор как очнулась.

Я придвинулась еще ближе, пока не почувствовала скверный запах обезболивающего у нее изо рта.

– Что не выбрасывать? – повторила я.

– Мой палец, – сказала мать, и сестра, перестав писать, уставилась на меня, сжав губы в трубочку.

– Где твой палец? – спросила я. – Я искала его.

– В миске, в холодильнике, – сказала она, и глаза ее снова закрылись.

В десять утра по местному времени и в семь по калифорнийскому я позвонила Майку. Ожидая, пока он снимет трубку, я снова почувствовала себя маленькой сестренкой, которой нужна его помощь, которой нужно, чтобы он приехал и обо всем позаботился. Однажды в детстве мы налетели на тинистую отмель, и, когда старались столкнуть лодку в воду, я провалилась в тину по пояс. Местами она может затянуть тебя так же быстро, как зыбучие пески, и я стала истерично биться, пока Майк вытаскивал меня. Вот чего я хотела сейчас. Чтобы Майк нагнулся и вытащил меня.

Когда он ответил, я рассказала ему про случившееся и что собираюсь взять над матерью опеку. Майк ответил, чтобы я держала его в курсе. Не «Вылетаю», как сказал Хью, а всего лишь: «Держи в курсе».

На мгновение мне показалось, что я куда-то падаю.

– Ох, – только и сказала я.

– Извини, что меня нет рядом, Джесс. Я приеду, как только смогу, просто сейчас не слишком подходящий момент.

– А он когда-нибудь бывает подходящим?

– Не всегда. Мне бы хотелось больше походить на тебя, уметь лицом к лицу встречать… некоторые события. Тебе всегда это удавалось лучше, чем мне.

Мы никогда не говорили о том, как в детстве рылись в ящике для белья, читали газетную вырезку о гибели отца, о печальном обороте жизни матери, о растущей навязчивой религиозности, за которой мы наблюдали с некоторым смущением. Мы оба понимали, что он бежал с острова так же, как и я, просто я уехала дальше, и не только в милях.

– Я нашла папину трубку, – резко выпалила я, разъяренная дезертирством Майка.

Он ничего не ответил. Я представляла, как новости нависли над ним, подобно ножу гильотины, и ждала, когда они обрушатся на него, как это случилось со мной, – внезапное осознание того, что нечто существенное в прошлом оказалось ложью.

– Но… – запнувшись, он продолжил: – Но ведь она была причиной пожара.

– Очевидно, нет. – Я внезапно почувствовала усталость, скопившуюся в укромных уголках тела – перепонках между пальцами, за ушными раковинами, в уголках рта.

– Боже, когда это кончится?

В голосе Майка прозвучала такая боль, что моя злость поневоле начала таять. Тогда я поняла, что он никогда не вернется и не посмотрит правде в лицо. Он бы этого не вынес.

– Помнишь отца Доминика? – спросила я. – Монаха, который всегда ходил в соломенной шляпе?

– Такого разве забудешь?

– Как думаешь – могло что-то быть между ним и матерью?

Майк от души расхохотался:

– Ты что – серьезно?! Хочешь сказать, интрижка? Думаешь, она отрубила себе пальцы из-за этого? Расплатиться фунтом своей плоти?