Музыка на иностранном

В общем, мы с этой девушкой разговорились, и за время нашего короткого путешествия вместе я понял ее лучше, чем, как мне казалось уже потом, я понял Элеонору за восемнадцать лет жизни в браке. Причем я даже не знаю, как ее зовут! Мы так и не удосужились представиться. Она рассказала о себе, о своем неудачном романе, а я — об Элеоноре, об отце, обо всем, о чем я рассказываю на этих страницах, и о многом другом. Купе в вагоне стало нашей исповедальней — и я так рад, что нам никто не помешал. Можно биться всю жизнь, пытаясь найти общий язык с женщиной, которую любишь, а потом вдруг нечаянно встретить незнакомку — и за эту короткую встречу пережить небывалое единение душ. Просто поразительно. Мы доехали до нужной станции, вышли из поезда, и я никогда больше ее не видел.

Я не собирался заводить роман с этой девушкой — при всем ее обаянии и привлекательности. У меня была Элеонора — и я был с ней счастлив. И был ей верен. Тогда я уже знал, как горек вкус предательства — ведь я предал память отца.

Однако, не будь в моей жизни Элеоноры, я бы влюбился в эту незнакомку. Влюбился бы с первого взгляда. Такая славная, такая душевная — я бы просто не смог устоять. Если бы за пару недель до этого я не опоздал на нужный мне поезд, я не познакомился бы с Элеонорой. И, наверное, я обнимал бы сейчас эту чудесную девушку, чье имя я так и не узнал (о чем жалею до сих пор), хотя знаю о ней очень и очень многое.

Но тогда мне было вовсе не трудно ее забыть. Легко быть бессердечным, если речь идет о чужих чувствах — чтобы потом сокрушаться об этом. Почему я вспомнил сейчас эту девушку — через целых десять лет? Что меня подтолкнуло вспомнить?

Сами видите — еще десять лет промелькнули одной строкой. Я женился на Элеоноре. Каждый вечер я возвращался домой — я устроился на работу в Милане, преподавателем в школе английского языка — и заставал ее погруженной в книгу, с задранными ногами. Эти ужасные тапочки! Пушистые и фиолетовые. Я пробовал найти для нее что-нибудь посексуальнее, но вскоре понял — тапочки сексуальными не бывают.

Как-то вечером мы занимались любовью — я вижу наши тела, как будто смотрю на них сверху. Попробую вспомнить как можно точнее. Она спросила, о чем я думаю. Я ответил — ни о чем, и пошел в ванную. Что же случилось, когда я стоял голый, босиком на холодном полу, что напомнило мне о той, другой девушке, которую я встретил много лет назад? И эти двое, их встреча в поезде. Я назову ее Джиованной; его — Дунканом. Мысленным взором я вижу ее, она сидит напротив меня — таинственная девушка, чье имя я так и не узнал. И все же ее лицо таилось в глубинах моей памяти целых десять лет! Я, правда, не очень уверен, что это действительно то же самое лицо — возможно, за все эти годы его черты стерлись в памяти, и я помню совсем не ту девушку, с которой когда-то разговорился в поезде.

Вернувшись в постель, я ничего не сказал жене об этом странном видении, что посетило меня в туалете; и потом ничего не сказал, за все последующие недели и месяцы, хотя видение возвращалось опять и опять и превратилось в целую историю — в книгу, которую я когда-нибудь напишу, если только сумею избавиться от чувства вины за то, что, лежа рядом с женой, я думал о той неизвестной девушке. Как мог я быть таким черствым, таким бессердечным — погружаться в эти воспоминания, когда рядом была Элеонора? Даже годы спустя, когда моя жена… когда она… она лежала в больнице. Опутанная резиновыми трубками, с каменным серым лицом. И меня вдруг пронзила мысль — а ведь могло получиться так, что я не стоял бы тут в неизбывном отчаянии, а наслаждался бы жизнью в объятиях другой женщины, в окружении наших детей и тихо-мирно дожидался бы старости. Что за подлые эгоистичные мыслишки одолели меня? Но только очень немногие люди умеют по-настоящему управлять своими мыслями.

А теперь я один в целом мире. Я по-прежнему каждый день езжу из Кремоны в Милан, преподаю в школе английского языка. И по-прежнему, даже теперь, когда Элеоноры не стало, я все думаю обо всех тех жизнях, от которых я отказался, которые потерял, — о великом древе возможностей.

Я-то думал, что надо лишь разобраться с первой главой и дальше уже будет проще, — как бы не так! Она по-прежнему не идет — сцена в поезде. Дважды я сводил их вместе, Дункана и Джиованну, и оба раза — неудачно. Видимо, я обречен вновь и вновь переписывать эту сцену — всю оставшуюся жизнь. Крона древа возможностей разрастается так стремительно; стоит начать — и невозможно закончить, слишком много продолжений и финалов порождает одно-единственное начало.

И все-таки я попробую еще раз. Это история о двух людях, которые встретились в поезде. Она начинается с яркого образа: автомобиль проламывает ограждение трассы и падает вниз со склона.

27

Со стороны это смотрелось так, как будто кто-то спихнул в глубокий овраг старый пустой автомобиль, чтобы избавиться наконец от бесполезной рухляди; ни скорость, с которой машина вошла в поворот, ни попытки водителя как-то спастись — если у него вообще было время сделать хоть что-то — не изменили первого впечатления, что это всего лишь старый негодный рыдван, который с грохотом катится вниз по склону, в темноте, сквозь низкий кустарник. И по всему склону рассыпалось содержимое чемодана — носки, нижнее белье, брюки — и еще бумаги, выпавшие из портфеля или, возможно, из папки. Потом эти бумаги подвергнут самому тщательному осмотру.

Роберт Уотерс пробыл в Шотландии три недели. Это случилось как раз по дороге домой — в самом начале пути, — машина слетела с дороги, и он погиб.

Если бы вы видели эту аварию собственными глазами, скорее всего вы были бы разочарованы — все было так буднично, даже банально. Белый «моррис коммонвелс» на полной скорости врезается в ограждение. Совсем не эффектно — не как в кино. Не как в замедленной съемке, но все равно тяжеловесно и неуклюже. Не самая лучшая смерть. И этот багаж, и бумаги, выпавшие из салона, когда одна из дверей распахнулась и тут же оказалась внизу и была смята тяжестью корпуса; автомобиль перевернулся еще раз, искореженная дверца — словно открытая рана; и чемодан раскрывается от удара. И портфель раскрывается тоже. Одежда разбросана по склону. Носки, нижнее белье, брюки. Машинописные листы. Портфель раскрывается от удара. А может быть, не портфель, а папка.

В поезде ты или смотришь в окно купе, или читаешь рассказ Альфредо Галли.

Рассказ начинается странно, неправильно — слова будто поднимаются со страницы и встают под странным углом. Первые предложения описывают место действия: поезд, пассажиры терпеливо дожидаются неизбежного окончания путешествия — эти люди едва упомянуты, они если и существуют, то только намеком. Читателю приходится воображать их самому: кто-то уткнулся в газету, кто-то — в журнал, кто-то пытается утихомирить гомонящих детей. Эти детали не упомянуты (в коротком рассказе приходится безжалостно избавляться от словесных излишков), но их нетрудно представить, этих людей, — ведь во всех поездах все одинаково (и уж конечно, всегда гомонят дети). Откуда идет этот поезд? Из первых же слов рассказа; он возник в самом начале, словно выскочил на свет из темноты туннеля. Отвергнутые слова летят назад кусочками шлака из паровозной трубы; эти слова уже прочитаны, осмыслены, приняты к сведению — это они создают движущую силу поезда. Предложения сыплются на шпалы, потоки воздуха от проносящихся вагонов сдувают их, и они исчезают уже насовсем.

Приближается поворот. Ночь. Ни коварной подсыпки из гравия, ни подложных дорожных знаков, но откуда-то из темноты глухо хлопает выстрел — и белый автомобиль врезается в ограждение и летит вниз по склону, переворачиваясь при падении. Рушится вниз с холма. А если бы ты был там, Дункан, если бы ты видел, как все было на самом деле, а не представлял бы себе, как это могло бы быть — белый «моррис коммонвелс», где за рулем твой отец, входит в поворот. Какое-то препятствие? Он нажимает на тормоз — ничего; скорость не падает. Бьет по тормозам — бесполезно; и — поздно. Машина врезается в ограждение.