Новый Мир ( № 1 2005)

Здесь надо сделать небольшое отступление на тему привилегий академиков. Одной из таких привилегий является право на пользование казенным автомобилем. Объем этого права менялся со временем — как правило, в сторону уменьшения. Но в 1965 году каждому академику полагался закрепленный за ним длинный черный автомобиль с персональным шофером12. Академик мог распоряжаться этим автомобилем по своему усмотрению — в частности, мог велеть шоферу отвезти кого-нибудь куда-нибудь13. Ясно, что в этих условиях теми же правами фактически могли пользоваться как супруга, так и иное лицо, облеченное полным доверием академика.

Теперь вернемся к рассказу хозяйки ужина. “Представляете, — жаловалась она, — я звоню в гараж Академии наук, говорю, что звонит Надежда Матвеевна Виноградова и что я прошу прислать машину, а меня в ответ спрашивают, которая Надежда Матвеевна!”

Уже потом мне говорили, что вопрос о двух Надеждах Матвеевнах был поднят в академии на весьма высокий уровень и было принято поистине соломоново решение: не спрашивать, которая, а посылать сразу две машины к двум подъездам — так спокойнее.

Но ситуация с единым контекстом для двух омонимичных имен в жизни встречается довольно редко. И путаница с двумя Картье только подтверждает этот тезис. Попробуем прокомментировать эту ономастическую путаницу именно с точки зрения контекста.

Наша гипотеза состоит в том, что для жителей Монреаля субъективный компонент контекста, в котором встречалось имя “Картье”, был различным в различные периоды истории Канады.

Памятник Ж.-Э. Картье был создан в 1919 году (можно предполагать, что решение о его установке было принято в связи со столетием со дня рождения Жоржа-Этьена). Только что закончилась Первая мировая война, в которой французы и англичане совместно воевали против немцев. Это не могло не приглушить националистические чувства квебекезов (если они вообще в то время были), а о сепаратизме, кажется, не было и речи. Скульптор памятника, G. W. Hill, судя по его имени, имел англоязычное происхождение. Эйфория от победы, достигнутой единством наций, пробуждала в исторической памяти эйфорию от создания Канадской федерации, одним из создателей которой был Жорж-Этьен Картье. “Древняя” же история Канады оказалась менее актуальна, и имя Жака Картье ушло в прошлое. К тому же историю вообще знают немногие. Разумеется, историю Канады и, в частности, историю ее открытия проходили в школах; но по своему опыту советского школьника я знаю, что изучение в школе какой-либо дисциплины прививает скорее ненависть к ней, нежели ее знание; вряд ли в канадских школах дело обстояло существенно иначе. Таким образом, в 1919 году в сознании большинства монреальцев Картье был Жоржем-Этьеном и никем другим. (Примерно так же обстояло дело в СССР с именем “Алексей Толстой”; в глазах среднестатистического советского человека это имя скорее ассоциировалось с Алексеем Николаевичем, чем с несоизмеримо более значительным Алексеем Константиновичем14). Поэтому и не возникало необходимости писать это двойное имя на цоколе: достаточно было написать просто “Картье”. (Здесь уместно вспомнить, что на могиле Акакия Церетели в Тбилиси написано просто “Акакий”.) Никакой омонимии, никакой неоднозначности в понимании не ощущалось: Картье был один, и он был Жорж-Этьен.

В наши дни субъективный компонент контекста поменялся. В прошлое теперь ушло как раз создание федерации. Жоржа-Этьена в народе забыли. В то же время вспышка националистических чувств и, главное, наличие моста Жака Картье привели к тому, что фамилия “Картье” стала прочно ассоциироваться именно с Жаком. Снова не ощущается никакой омонимии, никакой неоднозначности: Картье снова один, но только теперь он Жак. И надпись “Картье” на цоколе памятника воспринимается — ну, не всеми, конечно, но большинством — как фамилия Жака Картье.

Едва ли не первым (по крайней мере первым в русской литературе), кто обратил внимание на существование подобных ономастических коллизий — коллизий, разрешающихся локальной иерархией персонажей, — был Гоголь. Об этом свидетельствует нижеследующий пассаж из “Невского проспекта”, в каковом пассаже один из двух Шиллеров является более известным, нежели другой:

“Перед ним сидел Шиллер, — не тот Шиллер, который написал „Вильгельма Теля” и „Историю тридцатилетней войны”, но известный Шиллер, жестяных дел мастер в Мещанской улице. Возле Шиллера стоял Гофман, — не писатель Гофман, но довольно хороший сапожник с Офицерской улицы, большой приятель Шиллера”.

КУЛЬТУРОЛОГИЧЕСКOE ПРИБАВЛЕНИЕ

Предшествующий Комментарий, на наш взгляд, был оправдан и даже необходим, поскольку в нем делалась попытка предложить психосемиотическую интерпретацию того, что можно было бы назвать “эффектом двух Картье”. Пуповина, связывающая этот Комментарий с основным текстом, достаточно крепка. Что касается настоящего Прибавления, его связь с основным текстом более зыбкая, и потому оно может рассматриваться как самостоятельная статья. Это Прибавление содержит рассуждения, часто довольно расплывчатые, на темы, порожденные как названным монреальским эффектом, так и его ташкентским аналогом. Более конкретно, здесь — во исполнение обещания, данного в конце основного текста, — обсуждается вопрос о причинах и целях установки памятников.

Я опросил нескольких человек, для чего, по их мнению, ставят памятники. Большинство респондентов не сговариваясь ответили так: “Скульптор заработать хочет, вот и ставят”. Но ведь кто-то платит, не так ли? На этот вопрос также нашлись столь же простые и столь же циничные ответы. Постараемся уйти от навязываемых нам простоты и цинизма и поискать чего-нибудь более научного (или хотя бы наукообразного). Где же можно найти такое, как не на элитарной культурологической конференции! На одну из таких конференций (чуть было не сказал — тусовок) и отправился автор этих строк.

Честно говоря, автор уже не может сказать с полной достоверностью, состоялась ли эта конференция в действительности или же всего лишь в его воображении. Он помнит только, что конференция проходила в Москве, считалась весьма престижной (чуть было не сказал — модной) и что как на ее пленарных заседаниях, так и на заседаниях ряда ее секций и “круглых столов” состоялись выступления, посвященные теме памятников, — причем не в искусствоведческом и даже не в архитектурном, а в социологическом аспекте этой темы. Секции и “круглые столы” работали, как правило, параллельно, присутствовать на них одновременно было невозможно; пришлось поэтому большую часть времени пребывать в фойе и пытаться слушать то, что доносилось туда сквозь неплотно прикрытые двери тех залов, где заседали секции и проводились “круглые столы”.

В одном из пленарных докладов, сделанных зарубежным авторитетом, прозвучало уверенное заявление, что памятник, исполненный в виде вертикально стоящего мужчины, есть не что иное, как фаллический символ (в случае лысого мужчины это просто очевидно); если же человеческая фигура стоит с простертой под некоторым углом к горизонту рукой, то и ежу должно быть ясно ( тоже еж будет понимать — с удовольствием произнес по-русски зарубежный авторитет), что именно изображает рука. Среди слушателей, впрочем, нашлись и несогласные: в дискуссии по докладу один из них даже позволил себе сказать, что Фрейд тем, в частности, выделяется среди прочих основоположников великих теорий, что свою теорию он довел до абсурда сам лично, не передоверяя это последователям. Хотя это хулиганское высказывание и не нашло поддержки у аудитории, все же предложенное в докладе фрейдистское объяснение природы памятников показалось мне уж слишком научным и захотелось сделать шаг назад, в сторону ранее отвергнутой простоты (но не цинизма).

Сделав этот шаг, зададимся естественным вопросом: откуда вообще пошла сама идея ставить памятники в виде скульптурного изображения того или иного человека? Только такие памятники нас и будут интересовать, только их мы и будем называть словом памятник, оставляя в стороне все прочие памятники культуры.