Властелин дождя

— Здесь они держат короб, в котором я полечу к облакам. Если ты будешь слушаться, я тебя тоже возьму с собой. Только не связывайся больше с воробьями. А когда увидишь, что кот на них нацелился, прыгай к нему на закорки и тычь его носом в землю.

Они миновали овчарню и направились к воротам. От деревянного петуха только гребешок торчал из-под снега. Мальчик встал на колени и поворочал угли в печурке. Волной жара растопило лед на столбе. Петух, выпущенный из тисков, распахнул крылья, захлопал ими и закукарекал. С другого конца улицы отозвался хриплым, стариковским голосом петух Лаке Петку. И в ту же минуту застрекотал сверчок в кармане у Бэнике.

— Послушай, петушок, можно я тебе кое-что скажу? — спросил Бэнике.

Но петух не ответил, и Бэнике понял, что он при Токэнеле не заговорит, и вернулся в дом, волоча за собой печку.

Дома он снял ее с колес и, усталый, заснул.

Поздно утром, когда он проснулся, Токэнел еще дремал в сенях за веником, а сверчок пел под кроватью. Бэнике посмотрел в окно и увидел, что уже совсем светло. Шел снег — густой, с голубым отливом, и под навесом снежинок он увидел тропинку, проложенную им до ворот, и деревянного петуха, вертевшегося на одной ноге.

Ого-го! — подумал Бэнике. То-то мы с ним полетаем, как луна станет полной!

Он приподнялся на локтях и крикнул щенку:

— Токэнел! Просыпайся, пора идти кататься на санках.

Прямо сейчас?

— Прямо сейчас. И не говори маме, что я вытаскивал печку на мороз. Если проболтаешься, будешь иметь дело со мной. Эй, там, под кроватью, ты тоже намотай это себе на ус!

1971

Белые кони города бухареста

— Дедушка, — сказал мальчик, — я тоже хочу знать: снегопад сколько места занимает? Как город Бухарест?

Они сидели во дворе, на краю оврага — дедушка зарезал овцу и ободрал ее, — за оврагом было поле и снег, земля и белый покров, и на всем этом белом, не знающем конца пространстве бушевал, поддуваемый ветром, снегопад. Они сидели вдвоем, зарезанная овца висела на развилке толстой акации, под ней крутилась собака, раздразненная пятнами красной крови и запахом мяса.

— Да, — ответил дедушка, — я думаю, что как город Бухарест. Пододвинь-ка ко мне колоду, — попросил он, — я хочу разделать тушу.

— А я никогда не видел города Бухареста, — сказал мальчик. — А если честно, дедушка, — добавил он с горечью, — я вообще не видел никакого города, вы меня с собой не брали. Не очень-то вы со мной считаетесь, вот что я тебе скажу. Вы все думаете, что я маленький, и заставляете меня рано ложиться спать. Вчера вечером я знал, что начнется вьюга, я хотел на нее посмотреть, нельзя пропускать ни одной вьюги, чтобы потом не жалеть…

— Было поздно, — оправдывался дедушка. — И потом у тебя промокли сапоги.

Это моя ошибка, тут ты прав, я вчера целый день проторчал на улице и к тому же забыл с утра смазать сапоги жиром. Я забывчивый, что и говорить, и, может быть, злой: не надо было мазать углем стены. Но мне просто захотелось нарисовать волков и посмеяться над ними, уж больно они хищные. За это-то вы больше всего на меня обиделись и послали меня спать. Жалко, что я не увидел вьюгу. Я, конечно, мог бы ее все-таки увидеть, потому что я сплю головой к окну и глаза у меня зоркие, но, когда гасят свет, я ничего не могу с собой поделать, у меня веки сами собой слипаются, и потом по мне можно на санях ездить — я ни» чего не почувствую. Горе, да и только, ведь когда-нибудь я стану большим и захочу пойти к фотографу с какой-нибудь девушкой, чтобы сняться на память, — и представляешь, он потушит свет, и я засну.

— Черт возьми! — сказал дедушка. — Это уж никуда не годится.

— Вот именно! — Мальчик погрустнел. — Этого я боюсь больше всего на свете. Даже пьяницей быть не так страшно, как это. Выпивать мне не нравится, я капли в рот не беру и очень хорошо себя чувствую. А вот тебе надо поостеречься, в последнее время — я замечал — ты то и дело норовишь пропустить стаканчик винца. Это добром не кончается.

— Я буду остерегаться, — пообещал дедушка. — Нет, ты, конечно, не закоренелый, но жизнь надо прожить красиво. Я бы тебе ничего не сказал, честное слово, это снег мне язык развязал. Когда я встал и увидел, что идет снег, и мама сказала, что ты пошел зарезать овцу, я чуть не захохотал от радости. Шагаю, руки в карманы, снег загребаю сапогами — я из них весной сделаю подстилку для щенят, — ловлю языком снежинки и думаю: снегопад такой большой, как город Бухарест. Знаешь, если на тебя смотреть через снег, издалека, и ты еще наклонишься, как сегодня, когда я глядел с порога, тебя трудно принять за человека. Как бы тебе сказать: ты как будто был заодно с овцой и вы что-то обсуждали. Чепуха, конечно, вчера я думал, как было бы замечательно превратиться в лошадь и поскакать сквозь вьюгу в город Бухарест, а прискакав, снова обернуться человеком и смотреть, как идет снег и заваливает город Бухарест.

— Гм, — сказал дедушка, — в городе Бухаресте много церквей со шпилями и нельзя проехать на санях.

— Наколешься? — предположил мальчик. — Город Бухарест четыре месяца в году стоит белый-белый. Я там служил солдатом.

— Известное дело, — перебил его мальчик. — Ты ушел из дому с ружьем, неделю пропадал и был солдатом. Когда ты вернулся, ты принес восемь зайцев и подбил мехом штаны. Вам, солдатам, выдавали по два зайца каждый вечер, чтобы вы их на ночь клали под голову, а ты их припас для меня. Но военные зайцы ужасно короткохвостые, я попробовал было поменять заячий хвост на беличий — не прошел номер, пришлось отдать две бабки в придачу. А скажи-ка, если город Бухарест такой белый, то и тамошние кони тоже должны быть белыми? Я, когда хотел превратиться в лошадь и поскакать в город Бухарест, не думал, что буду белой лошадью. Мне больше нравятся гнедые, с длинной гривой.

— Горемыки они, лошади из города Бухареста, — сказал дедушка. — По мостовой они не скачут из-за машин, а только по тротуару, выходят на прогулку парами, как люди, без узды и без повозки, и в мороз пьют горячую цуйку.

— Это лошади-то?.. — недоверчиво протянул мальчик.

— А ты как думал! Это ведь лошади города Бухареста, у них дел нету, их не запрягают, вот они и ходят по трактирам: «Добрый день, две порции овса и две горячие цуйки, пожалуйста, с сахаром и корицей. А для жеребят — по пряничной кукле».

Ободранная овца, висящая на акации, казалась крестом из мяса. Над акацией и над оврагом стемнело, так густо валил снег. Где-то, за мглой, просыпался ветер.

— Как будто бы дело к вьюге, — сказал дедушка. — Топот в поле. Знаешь, что это?

— Знаю, — ответил мальчик. — Это белые кони города Бухареста. Но куда они?

— На водопой, к проруби, там под водой ключ, который не замерзает зимой. Скачут во весь опор по сугробам.

— Я должен их увидеть, — сказал мальчик, и шагнул к своим санкам с железными полозьями, и сел в них.

— Не получится, — предупредил дедушка. — Когда они выбегают в поле, у них тело пропадает. Только топот остается.

Неправда, — возразил мальчик. — Я их вижу. Вон они, ростом до неба, и все ближе и ближе. Эй вы, кони города Бухареста! — закричал он, и подтолкнул санки к краю оврага, и пустился вниз, волоча одну ногу по снегу, для равновесия, чтобы не опрокинуться.

Он летел вниз по саночному следу, в голове шумело, на дне оврага санки перевернулись, он упал, оцарапал лицо о сухой бурьян, а когда поднялся, встретился с вьюгой. В испуге он замотал головой и почувствовал на щеках дыхание коней из города Бухареста. Их было много, целые табуны, и все наклонили к нему морды, и тогда он протянул руки и стал гладить их по белым разметавшимся гривам — он знал, что, когда они уйдут, он будет скучать по ним и будет ждать их всегда.

1971

Властелин дождя

Звонкое ржание спугнуло сон старика. Уснул он в самый разгар дня, сморенный июльским зноем. Дремотный воздух обволакивал ресницы золотистым туманом. Крепок был сон, да промчались мимо кони, пронеслись с гулким цокотом к седому Дунаю на водопой, погоняемые двумя парнишками, — и нет его… На току стрекотала молотилка, обмолачивая пшеницу, что скосили с маленького поля на острове Гырлуцей, — комбайн как сюда доставишь? Прежде сеяли здесь лен, коноплю или клевер, но новый председатель решил попробовать пшеницу… Вдали горели на солнце белоснежные вершины гор Мэчину, а тут у воды подрагивали от сырой речной прохлады тополя. Пахло сладким донником, пряной мятой. У расщепленного молнией вяза притаилась под камнем зеленая ящерица, подстерегая добычу; босоногий мальчишка прыгал как заведенный на одном месте, будто вытряхивал воду из уха, и пронзительно кричал: «Цветочный мед! Цветочный мед!», а другой, вслушиваясь, как шумит море в ракушке, и воображая себя грозным пиратом, вторил столь же самозабвенно: «Морские дьяволы, вперед!»…