Властелин дождя

— Ложись, поспи немного, — предложила мама, — ты ведь собрался колядовать с Джордже и Раду.

Мальчику очень хотелось дождаться отца, что ушел к дедушке за вином, но долил сон, и, укрывшись одеялом, Бэнике стал засыпать, мечтая о голубке, который мама испечет для него, для него одного, для своего Бэнике. Он чувствовал дыхание снежного поля, что колыхалось за стеной, покорное воле ветра, слышал треск сухого чертополоха, ломаемого веселой вьюгой, и думал: до чего же оно широкое, поле, до чего просторное. Есть где ветру разгуляться!

Он что-то пробормотал во сне и улыбнулся. Привиделось что-то, подумала мама, погасила свет и ушла в другую комнату, оставив мальчика блуждать среди видений: на столе перед Бэнике высится гора румяных калачей, под столом два мешка золоченых орехов, а на дворе козочка и четыре зайца громко поют колядку.

На улице холодно, снег из голубого становится белым- белым и чистым-чистым, а зайцы стучат лапками в окошко и поют, а тот, что самый маленький, глупыш, перепутал слова колядки, все поет про какой-то пенек, что стоит возле теплой печки. Конечно, зайчишки замерзли. Бэнике отворяет дверь и зовет их в дом. Козочка вбегает первой, покачивая ожерельем из еловых шишек, и по комнате сразу растекается запах смолы. Взгромоздившись на стулья, зайцы рассаживаются вокруг стола, шеи у них замотаны теплыми пушистыми шарфами. Бэнике оделяет каждого румяным калачом и угощает стаканчиком вина. От вина гостям сразу становится тепло.

— А не дашь ли ты нам и орешков? — спрашивают они.

И Бэнике, развязав мешок, разрешает зайцам взять каждому по четыре ореха, а козочке дарит пестрые шерстяные кисточки, чтобы украсила ими рога, хотя приготовил эти кисточки для пса Бужора. Ничего, думает мальчик, Бужор и бублику будет рад.

— Бэнике, — это говорит лопоухий зайчонок, тот самый, что перепутал слова колядки, — дай нам еще по одному орешку, и мы пойдем дальше, поздравлять Джордже и Раду.

— С удовольствием, — говорит Бэнике.

Козочка топает ножкой, ударяет копытцем, и зайцы, набрав побольше воздуха, запевают новую колядку:

И они уходят, уходят в метель, приплясывая и напевая.

Зайцы и не замечают, что шарфы у них развязались и волочатся по снегу, а козочка боится на них наступить. Посреди двора они все останавливаются, пересчитывают орехи и идут дальше, к воротам.

— С новым годом, Бэнике!

Бэнике узнает мамин голос и приподнимает голову с по душки.

— Раду и Джордже пришли, вставай, пора идти…

— Знаешь, мама, — радостно говорит мальчик, — ко мне приходили козочка и четыре зайца, только они уже ушли.

Мама наклоняется и целует сынишку.

А во дворе под окном Раду и Джордже, пробуя голоса, запевают:

1971

Поздно утром, когда снег голубой

Мальчика звали Бэнике, а щенок, поскольку его два раза застали мордой в кастрюле, получил прозвище Токэнел [4].

Дело было в феврале, день и ночь валил снег, и окошко замело чуть ли не доверху, а они сидели в комнате: Бэнике на кровати, а Токэнел — у двери, кутаясь в шерстяной чулок, у которого мальчик распустил пятку, так что получился костюм на выход, в нем щенку было не стыдно и на люди показаться. Топилась печурка, еловые дрова пахли хвоей, и где-то в щели пел сверчок, как будто насмехался над ветром, который гонял под стрехой, взвихривал снег и швырял его в гривы акаций.

— Токэнел, — позвал Бэнике, не открывая глаз, разморенный теплом. — Скажи этому нахалу, чтоб замолчал.

— Если бы я знал, где его искать! — откликнулся Токз нел.

Мимо окна пролетела птица, задев его крылом.

— Как будто кто-то постучал. — Токэнел навострил уши.

— Воробей. Его послал деревянный петух с ворот. Он замерзает, его совсем засыпало.

А ведь он наш друг, — сказал Токэнел. — Этой осенью, когда собирали виноград, он взял тебя на спину и повез по орехи.

— Не совсем так, я тебе соврал, — признался Бэнике. — Я действительно влез к нему на спину, но повез он меня не по орехи, а на луг, куда слетелись все деревянные петухи из нашего села. Было полнолуние, и они расселись в кружок вокруг акации, где мы с тобой как-то подстерегали зайцев Они привели с собой и два десятка цыплят — учить их летать. Эта мелюзга страшно глупая: взмахнут разок крыльями и падают на землю. А наш петух мне и говорит: «Бэнике, я привез тебя сюда и, если хочешь, подниму тебя под облака, где всегда идет дождь, только ты поклянись, что никому не расскажешь то, что здесь увидишь». Я поклялся. Он говорит: «Вот и ладно». И тут подходит ко мне старый петух, этот, знаешь, с ворот дяди Лаке Петку, у него еще красные крылья и синий хвост, подходит, крылья раскрывает и говорит: «Бэнике, возьми наших цыплят за пазуху, залезь на акацию и там выпусти». Я залез на акацию и стал их вытаскивать по одному из-за пазухи, вытащу, подержу на ладони и тихонько подбрасываю. Старые петухи натянули внизу, на кустах терновника, полог, насыпали на него зерен, и цыплята так хотели туда попасть, что больше не падали камнем, а летели. Светила луна, и они были живые, они всегда при луне, когда все спят, оживают и начинают летать от ворот к воротам, в гости друг к другу.

— А под облака-то вы поднялись? — полюбопытствовал Токэнел.

— Не вышло. Небо было совершенно чистое — ни облачка. Я полечу в другой раз, с пчелами из нашего сада, у них есть большой короб для меда, и они иногда тоже прихватывают с собой какого-нибудь мальчика и носят его с цветка на цветок, а потом — в облака, они там воду пьют.

— Не полетите вы никуда, — съехидничал Токэнел. — Ни без меня, ни со мной. Их тоже замуровало под снегом.

Послушай, ты, — вспылил Бэнике, — сейчас как тебе врежу!

— Ишь какой. А я с тобой разговаривать не буду, буду разговаривать только со щенками.

А я тебя выволоку за ошейник на мороз, и ты замерзнешь.

А пока суд да дело, замерзнет петух. Да и пчелам несдобровать. Ты бы лучше придумал, как их спасти.

— А я придумал, — сказал Бэнике. — Залезь под кровать и достань колеса от тележки.

Токэнел забрался под кровать и выкатил колеса на середину комнаты.

— Сверчок здесь, — послышался его голос. — Что делать, прищелкнуть его?

— Не надо, — сказал Бэнике, — мы с ним потом рассчитаемся.

— Ну, хотя бы разок ему влеплю, — нудил Токэнел.

— Раз я говорю «не надо», значит, не надо, и вылезай оттуда!

Токэнел послушался.

— Бери колеса, — скомандовал Бэнике. — Я подниму печку, а ты пристрой под нее колеса. Раз-два — взяли! Смотри, чтобы тебе уголек не прожег шкуру.

Бэнике держал печь на весу, а Токэнел подставлял под нее колеса. Когда они кончили, мальчик был красный от натуги, а Токэнел прислонился к стенке и высунул язык.

Бэнике взял кочергу и махнул рукой, чтобы Токэнел открыл ему дверь. Уже выкатывая печурку, он задержался на минуту и крикнул:

— Эй, где там нахал, который все время скрипит и не дает мне спать, идем с нами, а то худо будет!

Видя, что ему и в самом деле придется несладко, если он не выйдет, сверчок вприпрыжку подбежал к мальчику и вскочил к нему в карман.

— Поехали! — крикнул тот и кочергой протолкнул печку в сени, а оттуда — во двор, прямо в глубокий снег.

Сугроб, заледеневший от мороза и ветра, стал потрескивать и оседать.

Бэнике, словно ему нипочем была пурга, которая с воем металась над ними, толкал печку в сад, а за ним оставалась глубокая борозда, по которой шествовал, помахивая хвостом, Токэнел. Они добрались до ульев — их было десять— и отогрели их, а у последнего, стоявшего у самой ограды из колючих кустов, Бэнике остановился и сказал Токэнелу: