Версия Барни

— Нет.

— Да помнишь ты, помнишь! В параллельном классе учился. Большая шишка теперь в Ассоциации зоопарков и аквариумов. Он в школе первым стилягой был — брюки дудочкой, пиджак до колен… Вчера улетел в Цюрих. На пересадку почки. Они там закупают их в Пакистане. Кошмарных денег стоят, а куда денешься? А знаешь, какое новшество готовят для госбюджетных больниц? Свиные сердца для трансплантации. В Хьюстоне над этим уже вовсю работают. Ну и ответь мне теперь, что бы сказал на это Любавический ребе? Слабо тебе, Барни? [197]

В тот день я был у Морти последним пациентом, но не успели мы усесться в его офисе, чтобы от души на досуге потрепаться, как дверь распахнулась, влетел неистовый Дадди Кравиц и принялся все с себя сдирать и расшвыривать: кашемировое пальто — туда! белый шелковый шарф — сюда! Впрочем, этим и ограничился, в результате оставшись в шикарном смокинге. Едва удостоив меня кивком, он обратился к Морти:

— Нужна болезнь!

— Простите?

— Да не мне, жене нужна. Слушай, я ужасно спешу, она ждет в машине. «Ягуар», между прочим! Новейшей модели. Тебе бы тоже надо такую, Барни. Стоит денег, зато все штабелями укладываются. А жена плачет, понимаешь ли, слезы льет!

— Из-за того, что у нее нет никакой болезни?

Дадди объяснил, что при всех своих миллионах, при том, что он спонсор Монреальского симфонического оркестра, Музея изобразительных искусств, Монреальской центральной больницы и Макгиллского университета, при том, что ежегодно он жертвует чудовищные суммы на детские лагеря, до сих пор ему все никак не завоевать достойного с точки зрения жены места в вестмаунтском высшем обществе. Но сегодня, по дороге на благотворительный бал в пользу музея — «Клубника, знаете ли, и шампанское, но нас сажают там черт знает на каких задворках!» — так вот, по дороге, стало быть, его вдруг осенило.

— Должна же быть какая-то болезнь, о которой еще не наговорились; что-нибудь, ради чего я мог бы зарегистрировать благотворительный фонд, организовать бал в отеле «Ритц» с концертом, куда пригласил бы какую-нибудь знаменитую балерину или оперную певицу, — ведь, господи, не важно, сколько это будет стоить, зато все явятся как миленькие! Но это трудно. Мне объяснять не надо. Сам понимаю. Рассеянный склероз уже урвали. Рак — нечего и говорить. Паркинсона. Альцгеймера. Болезни печени и сердца. Полиартрит. Да что ни назови, всё растащили уже. Так что мне нужна какая-нибудь болезнь, которая еще свежа как майская роза, что-нибудь лакомое, вокруг чего можно хороводы водить — поднять большой шурум-бурум, а почетным председателем поставить генерал-губернатора или еще какого-нибудь мудня из высшего начальства. Сестру Кенни или там миссис Рузвельт, вы ж понимаете — и вот вам «Марч оф даймс» [198]. Полиомиелит — это был ужас какой-то. Полиомиелитом можно было кого угодно зацепить за живое — ведь дети! Насчет таких вещей люди просто сами не свои.

— Как насчет СПИДа? — предложил я.

— Ты не с луны свалился, Барни? Его уж давно оприходовали. Теперь в моде эта, как ее — ну, когда женщина заболеет, она начинает жрать, как свинья; жрет, жрет, потом два пальца в рот, и все обратно, — как эта болезнь называется?

— Булимия.

— Гадость первостатейная, но раз она была у принцессы Дианы, в Вестмаунте все от нее без ума. Черт, — вдруг сам себя прервал Дадди, глянув на часы. — Давай думай, Морти, я опаздываю. Еще минута, и она начнет, как всегда, с клаксоном баловать. Она меня с ума сведет. Давай удиви меня.

— Болезнь Крона.

— Что-то не слыхал. А это круто?

— Да в одной Канаде тысяч двести ею страдают.

— Блеск! Теперь твое слово. Расскажи про нее.

— Другое ее название илеит, или воспаление подвздошной кишки.

— Ты мне без терминов, пожалуйста! Ты давай рассказывай популярно!

— Приводит к скоплению газов, диарее, ректальному кровотечению, вызывает жар и потерю веса. Заболеешь — начнешь по пятнадцать раз в день в сортир бегать.

— Вот те на! Рихтикер шванц! [199] Сейчас, звоню Уэйну Грецки [200]. Скажу: как насчет возглавить богадельню для пердунов? Мистер Трюдо, это Д. К. на проводе, у меня идея, как вам враз улучшить имидж. Не хотите ли стать членом попечительского совета богадельни — моя жена организует ее для людей, которые срут день и ночь? Эгей, все слышали? — вы приглашаетесь к моей жене на ежегодный Бал Засранцев! Знаешь, моей жене надо, чтобы это было, ну, как-то так, гламурненько. Ты вот что, Морти, рожай идею получше и приходи с ней завтра к девяти утра. Рад был повидаться, Барни. Мне жаль, что жена от тебя сбежала. Это правда? Она действительно удрала к парню помоложе?

— Н-ну да.

— Это у них теперь у всех в крови. Феминистки чертовы. Один раз поможешь ей вечером помыть посуду, и все: побежала учиться, диплом-шмиплом — глядь, ей уже какой-то шибко резвый штоссер [201] на круп копытами влез. Барни, нужны будут билеты на хоккей или бейсбол, я твой. Звони, сходим, вместе перекусим. Ну вот, здрасьте пожалуйста, начала! Бип, бип, бип!

Только это я допил и собрался ложиться, звонит Ирв Нусбаум, спрашивает, видел ли я последние сводки опросов общественного мнения по поводу референдума.

— Сползаем, — говорит.

— Ну. И что тут нового?

Оказывается, его это радует. Он предвкушает, аж на месте подсигивает.

— Вот помяни мое слово, со дня на день косяком пойдут антисемитские инциденты! Я это печенкой чувствую. Кошмар!

Ирв только что возвратился из поездки по Израилю — «Общее еврейское дело» устраивает такие туры всем кому не лень.

— Я познакомился там с парнем по фамилии Пински, так он говорит, что знал тебя еще в Париже, когда у тебя горшка не было, куда пописать. Говорит, вы вместе провернули-таки парочку гешефтов. Если это так, бьюсь об заклад, что они не были очень уж кошерными.

— Они и не были. И как нынче Йоссель?

— Да ничего, крутит что-то такое с бриллиантами. Я наткнулся на него в «Океане», а это чуть не самый дорогой ресторан в Израиле. Он там накачивал шампанским какую-то новую русскую иммигрантку. Ничего такая поблядушечка. Кетцеле претца. [202] А потом уехал на «ягуаре» — значит, на жизнь зарабатывает. А! Вот: он еще велел спросить насчет какого-то парня, вашего с ним общего старого знакомого — какого-то Бигги или Бугги, я точно не помню, — мол, он тебе что, тоже такую же кучу денег должен, как и ему?

— У него какие-то известия есть от Буки?

— Да нет, говорит, получишь с него, как же! От мертвого осла уши. Дал мне свою визитку. Хочет с тобой связаться.

Спать я уже не мог. Мучила вина: ведь уже много лет я не пытаюсь связаться с Йосселем. Потому что он перестал быть нужным мне человеком? Неужто я в такое дерьмо превратился?

Черт! Черт! Черт! Знал бы заранее, что доживу до столь преклонного возраста (шестьдесят семь как-никак), предпочел бы заработать репутацию порядочного человека, джентльмена, а прослыл разбойником, который настриг бабла, производя телевизионный дрек. Быть бы мне таким, как Натан Боренштейн — вот действительно уважаемый человек! Врач-терапевт на пенсии доктор Боренштейн, которому теперь уже, наверное, под восемьдесят (божий одуванчик, как называет таких моя дочь Кейт), ходит согбенный, в трифокальных очках, и почти всегда об руку с маленькой среброволосой миссис Боренштейн, своей ровесницей. Купив абонемент во «Дворец искусств» на концерты симфонической музыки, я подгадал так, чтобы сидеть сразу за ними, и хотя место рядом со мной сейчас пустует, я все равно держу его — на всякий случай. Когда свет в зале меркнет, они с миссис Боренштейн берут друг дружку под ручку, этак спокойно, сдержанно, а позже он руку высвобождает, открывает партитуру, следит по ней, подсвечивая фонариком, и удовлетворенно кивает или кусает губы, смотря по ситуации. В последний раз я видел их обоих на премьере «Волшебной флейты» в исполнении монреальской оперной труппы. Как всегда, я ориентировался на Боренштейна — хлопал одновременно с ним и воздерживался тогда же, когда и он. Больше всего во «Дворце искусств» женщин, разодетых в пух и прах, увешанных бриллиантами и прошедших через ринопластику, облучение углекислотным лазером, липосакцию и пластику живота. А Морти Гершкович говорит, что нынче у них сплошь и рядом еще и соевое масло в грудях. Кусаешь такую за сосок и что имеешь? Увы! — заправку для салата.