Версия Барни

— Я называю себя не так. Я гуманосексуалка.

— А, ну тогда между нами все же есть что-то общее.

— Вы согласились на это интервью, чтобы насмехаться?

— А почему бы нам не продолжить дискуссию за обедом?

— Идите вы к чертовой матери, — сказала она, собирая вещички. — Если бы не вы, Клара была бы и сейчас жива. Это мне Терри Макайвер сказал.

14

Париж, 1952 г. Прошло всего несколько дней после смерти Клары, я нехотя выплывал из очередного водочного ступора, совершенно не понимая, где я, что со мной, и тут вдруг встрепенулся: вроде послышался какой-то звук — нечто среднее между царапаньем и стуком в дверь. Кыш, кыш отсюда, подумал я. Но стук продолжался. Опять, наверное, Бука. Или Йоссель. Мои преданные сиделки. Кыш, все кыш, подумал я, отворачиваясь к стене.

— Мистер Панофски, мистер Панофски, пожалуйста, — послышался незнакомый голос. Очень жалобный.

— Всен-нахх! Все! Я болен.

— Пожалуйста, — снова заныл незнакомый голос. — Я не уйду, покуда вы не откроете дверь.

Пять вечера. Я встал с дивана, в котором звякнули сломанные пружины, доплелся до ванной и плеснул себе холодной воды в лицо. Может, это какой-нибудь искатель дешевого жилья, он хоть избавит меня от этой квартиры. Я ведь дал уже объявление в «Интернэшнл геральд трибюн». Что тут поделаешь? По-быстрому собрал с пола грязное белье, пустые бутылки, тарелки с недоеденными сосисками или остатками яичницы и сунул все это в первый попавшийся ящик комода. Стараясь не споткнуться о картонки с Клариными вещами, пошел к двери и отпер. Передо мной оказался маленький, коренастый незнакомец с черной, тронутой сединой «вандейковской» бородкой и в роговых очках, увеличивавших его глаза, карие и печальные, как у спаниеля. Возраст его я оценил примерно лет в пятьдесят с небольшим. Человек в суконном зимнем пальто с каракулевым воротником и фетровой шляпе, которую он торопливо снял, оставшись в черной ермолке, пристегнутой к гладким седым волосам заколкой-невидимкой. Пальто было распахнуто, и я заметил, что плоскость его галстука аккуратно разрезана ножницами надвое.

— Что вам от меня надо? — спросил я.

— Что мне надо? Я ведь Чернофски, — сказал он. — Хаим Чернофски, — повторил он еще раз, как будто это все объясняет.

Чернофски? А, ее первый муж. Я мотнул головой, безуспешно попытавшись вытряхнуть оттуда бьющийся в ней отбойный молоток.

— Учитель рисования? — спросил я в полном отупении.

— Какой учитель рисования? Как у вас с мамме лошн? Вы понимаете идиш, осмелюсь я вас спросить?

— Ну, более-менее.

— Я ваш мехутен [181]. Кларин отец. Можно мне войти?

— Да, конечно. Я отойду на секундочку, ладно?

Я снова обдал лицо водой, вернулся — нет, это не галлюцинация. Мистер Чернофски никуда не исчез. Сцепив руки за спиной, он рассматривал рисунки пером, по-прежнему висевшие на стене.

— Я так понял, мистер Панофски, что вы художник?

— Это Кларины, — сказал я.

— Кларины. И зачем она такую гадость покупала?

— Она их нарисовала.

— Нарисовала. Я нечаянно заметил в маленькой комнате колыбель. У вас ребенок?

— Он умер.

— Таки вы потеряли сына, а я потерял дочь. Да не случится большего горя ни в вашем доме, ни в моем.

— Хотите кофе?

— Меня от него пучит. Особенно от этого французского, как его варят здесь. Но от чашечки чаю я бы не отказался, с вашего позволения.

Он расчистил себе место за столом, нарочито брезгливо смахнув с него крошки, и отодвинул подальше кружку с какой-то жижей, в которой плавало несколько сигаретных окурков. Чайную ложку он осмотрел и вытер краем скатерти.

— А лимон? У вас есть лимон? — спросил он.

— Извините. Чего нет, того нет.

— Того нет, сего нет, — буркнул мистер Чернофски и пожал плечами. Затем, посасывая кубик сахару и прихлебывая чай, сообщил, что он кантор синагоги «Б'ней Иаков» [182] на Брайтон-Бич. — Житье, конечно, не царское, — продолжал он, — но нас обеспечивают квартирой в доме, принадлежащем председателю синагоги, а он умрет, но не согласится позвать маляров, я уж не говорю, что у нас унитаз течет — у него жена бесплодная, я согласен — ужас! ужас! — и кому он оставит свое состояние? Хотя это его проблема. У меня хватает своих. Камни в мочевом пузыре, не дай вам бог дожить до такого! Еще у меня синусит, варикозные вены и мозоли — ой, какие мозоли на ногах! Из-за беспрерывного стояния в синагоге. Только ведь, слушайте, это что — разве рак? Ну и, конечно, перепадает по чуть-чуть, когда свадьба там или похороны. Они суют тебе пятьдесят долларов, так они за них хотят чуть не квитанцию, чтобы в налоговую представить, а еще я руковожу каждым седером [183] на Песах в «Строго кошерном отеле Файнстайна» в горах Катскилл. Каждый год им аншлаг обеспечиваю. Уж что-что, а голос имеется. Дар Всевышнего, будь Он благословен. Но где же этот Файнстайн меня поселяет в благодарность за те деньги, в которых купается? В комнатушке размером с чулан за кухней, а холодильник и кухонный шкаф на ночь запирает — вдруг я стащу бутылку кока-колы или банку сардин! А на работу мне целую милю пешком идти. Ну ладно, собрал, что мог, послал сюда Клару, вручив ее компании «Америкэн экспресс», — так я, куда ей здесь пойти, только и имел, что их адрес!

У мистера Чернофски было двое детей.

— Соломончик — молодец, настоящий олрайтник, женат, Господь благословил его двумя чудесными детьми. А учатся как! Отличники оба. — Он показал мне их фотографии. — Вы теперь им дядюшка. Милтон родился восемнадцатого февраля, а Арти — двадцать восьмого июня, запишите себе куда-нибудь, а то забудете. И конечно же Клара, алеха ха-шолом [184], — сказал он. — Вы, похоже, эпес [185], удивлены моим появлением.

— Мне нужно время, чтобы как-то все переварить.

— Время ему нужно. А каково мне, мистер? Я, можно подумать, знал хотя бы, что она вышла замуж — и это моя дочь! — Вкрадчивая, заискивающая интонация у него начала уступать место гневу. — Вы сказали, эти пакостные картинки рисовала моя Клара?

— Да.

Очевидно, состояние нашей квартиры вселило в мистера Чернофски смелость. Надо думать! На его брайтонский взгляд она, должно быть, выглядела притоном гопников, даром что поглощала все мои деньги. Он вытащил из кармана брюк белый льняной платок и промокнул им лоб.

— И уж само собой, о нас она ничего никогда не рассказывала?

— Боюсь, что нет.

— Видали, он боится! Что ж, я, со своей стороны, весьма удивлен, что мисс Вертихвостка вышла замуж за еврейского мальчика. Я-то думал, это будет ниггер. О, она их обожала!

— Вы знаете, мне не нравится, когда кто-нибудь употребляет слово «ниггер», вы уж не обижайтесь…

— Да я не обижаюсь. Будьте как дома, называйте их как вам заблагорассудится, — проговорил мистер Чернофски, принюхиваясь к спертой атмосфере и морща нос. — Вот если бы вы были так добры, чтобы открыть окно, я бы сказал спасибо.

Я выполнил его просьбу.

— А если вы не художник, мистер Панофски, то уж позвольте поинтересоваться, чем вы, собственно, занимаетесь?

— Экспортом.

— Ага! Он экспортом занимается. Но бизнес в бардаке не делают. Как это — жить в такой трущобе! Пятый этаж, и никакого тебе лифта. Ни холодильника. Ни посудомоечной машины.

— Мы как-то ухитрялись.

— Вы думаете, я несправедлив. Но если бы ваш сын, ваша плоть и кровь, алав ха-шолем [186], остался бы в живых, вырос бы и стал вас стыдиться, каково было бы вам?

Я встал, нашел коньяк и плеснул себе в кофе. Мистер Чернофски сглотнул слюну. Вздохнул.