Кислородный предел

— Не понял? Это как, о чем ты?

— Вопрос не в плоти — в кислороде в данном случае. Хватило ей там кислорода или нет.

— Не понимаю. — Мартын лишь то и осознал, что каждый о своем из них; друг друга не услышать им. — Ну, ладно, друг, давай, желаю тебе это… ну, в общем, снова обрести.

— Стой, погоди, — тисками Сухожилов кисть ему сдавил. — Послушай. Я с ней там был, понял?

— Вот даже так. А я вот мимо. Ничего вообще не знаю.

— И в ванную ее я, в ванную — сиди и не высовывайся. А получилось — в газовую камеру. Да погоди ты, стой! С ней — это с твоей. С Башиловой Зоей Олеговной.

— Что? Нет, это как, не понимаю, нет.

— А совпадений слишком много — ты еще не понял? Рыжая и рыжая. Зоя, одна на двоих.

Мартын лишь в Сухожилова глазами впился и душу вынимал, не постигая.

— Ну, ты — Нагибин, так? А я там с ней, захватчик я ее, не говорила? Ну, галерея та ее на Образцова — моя работа, так и познакомились.

— Так это ты туда ее? Твой пожар, твой! — Нагибин в горло похитителю вцепился, себя не помня, но в то же время сознавая последней трезвой долей, верхушечкой рассудка бессмысленность подобного движения, как будто в ярости клокочущей, в бульоне мутном, обжигающем, которым он налился по глаза, осталась, уцелела, прилепилась к темени неразмываемая льдышка-опухоль размером с голубиное яйцо. И этой льдышкой, этим внутренним незамутненным оком он сознавал и видел и все, как есть, он помнил главное — ее сейчас нет; чей пожар — уже неважно, в сущности.

— Пожар-то мой, конечно, я — дрова и спички. Я потащил — сама просила: покажи заказчика. Не знаю, что хотела — торговаться, угрожать, молить, но только нечем крыть ей бы…

Нагибин снизу вверх ударил, заставил рухнуть на колени, подхватил под мышки, дернул вверх, поставил на ноги.

— Ну, милый, полегчало? — спросил Сухожилов участливо. — Бей, не жалей.

Нагибин резко, с наслаждением, переходящим в отвращение, боднул захватчика в лицо и придержал опять, не дал упасть.

— И что же там, что? — Сухожилова тряс. — Где же вы были?

— А вот на форуме и были, под самыми небесами.

— Ты! Ты!.. — задыхался Нагибин. — Ты бросил ее. Целехонький сам, ни царапины.

— Тащил, тащил ее, — опять стал твердить Сухожилов, — И в коридоре мы, нам ходу больше нет, кирдык нам…

— Ну?! — заорал Нагибин. — А кислород, нехватка? — это говорил. Про что ты это, быстро, ну!

— Ну, в номер, в люкс, чтобы от огня, и в ванную ее, я в воду, чтоб голову не напекло, в водичку. И сам к окну кричать «на помощь, дяденьки». Мы ж низко — нас достать могли. А дальше по башке, и падаю — куда, не знаю. И нет ее. К спасателям сегодня, им обрисовал, они мне — есть такая. И человек передо мной, ты понимаешь, который лично вытащил. Ручищи — во! Короче, дядя Степа. Такой еще б не вытащил. Рыжая? Рыжая. В сереньком? В сереньком. Ванная? Ванная! Там только дым был, дым, там задохнуться только можно! Она без чувств — живая! Давай-ка в Градскую, дружок, мне говорят. И все — я с ликованием. Я забирать ее отсюда ехал, я с мыслью, что нашел ее, сюда. А тут вот подложили, суки… — Сухожилов зубами заскрипел, — парик и неизвестно что. Но только вот таких же совпадений не бывает! Она это, она, ее тот дядя Степа вытащил. Заруби себе это — живая!

— Ну все, свободен. — Нагибин сухожиловское горло выпустил.

— Да нет, ну где же я свободен? — на это Сухожилов возразил спокойно, обреченно. — Я найти ее должен.

— Что? — захлебнулся возмущением Нагибин. — Да ты с какого бока тут вообще? Живой, целехонький — и все, иди как шел, исчезни. Или что в тебе — совесть? Вина?

— Нет, совести во мне отродясь… Как бы это тебе помягче, эскулап. Любовный интерес я к ней имею.

— Ой! Ой, я не могу! — Нагибин хрипел, кашлял и плакал от нестерпимого хохота. — Чего, чего ты там имеешь? Ну! Убогий! Тебя здесь нет, нет! Иди домой! Не та эта история, в которой «третьим будешь» предлагают.

— А от тебя ко мне ушла, забыла про тебя — такое не приходит в голову? Поэтому она туда со мной. Ведь ты, Минздрав, не стенка — можно отодвинуть.

— Тю! — сказал Нагибин ласково и сострадательно, гримасу такую состроив, как будто делал Сухожилову козу. — Это кто ж отодвинет? Вот ты? — Нагибин тут всем видом честное усилие изобразил, намерение увидеть, отыскать в уроде этом жалком какую-то примету исключительности, хотя б какой-то признак бесподобия. — Да что ты говоришь? Вот так прям и к тебе? А это по каким же признакам такие выводы? Что, не могла отвести своих глаз от тебя? Взгляд ее затуманился, заблуждал? Движения стали неуклюжими и угловатыми? Ты взял ее за руку, и она затрепетала? И стала трогать губы, грудь, прическу поправлять и все такое прочее? Ну? Было? И она за тобой, как за дудочкой крысолова? Лечиться надо, друг, от паранойи эротической. Синдром такой известный есть, серьезно. Поверь мне как Минздраву. Взрывной характер носит — сам не ожидаешь. В твоем сознании фильтр, как и у всякого шиза, — любой сигнал извне доходит искаженным. Она вот жест любой, кивок, а ты как знак читаешь тайный. Она кривится от брезгливости, зевает во весь рот от скуки, а ты считаешь, что она все это делает, чтоб подсознательно закрыться, чтоб спрятаться от вспыхнувшей любви к тебе… О господи, что я несу?.. Ну вот, ты смотришь на нее и думаешь, она тебя боится в своих чувствах, так? И письма пишешь от нее к себе, до этого доходит. Ты на пути, друг, — двинулся.

— Нет, я не идиот. Знаков не было, друг, ни единого. Твоя она, твоя. Да только я неравнодушен — вне зависимости. И вообще, не надо это… сцены ревности. Мизинца твоего не стою, бог, и кончили на этом. Теперь у нас одна задача… Что? Еще раз увидишь меня — все ноги обломаешь?

— Обломаю, — пообещал Нагибин безо всякого энтузиазма и прочь пошел, как будто никакого Сухожилова перед ним и не было.

— Увидишь, увидишь, — крикнул ему в спину Сухожилов. — Друг против друга мы, забыл, Зидан? Я персональную опеку, не снимаю, понял. — И трубку уже взял, набрал кого-то. — Ну, здравствуй, Драбкин. Сухожилов. Нет, мимо, не нашел. Хрен знает что мне подложили вместо девочки моей. Ты вроде помощь мне? Записывай, берем тебя, пацан, в компанию. Башилова Зоя Олеговна. Ну, все, люблю, целую, жду.

10. Мартын

Он проснулся от приступа нестерпимого счастья. Во сне, смешном до колик и оглушительно достоверном, Нагибин оказался первым в мире брюхатым мужчиной, что получит миллиард золотых юаней от правительства земного шара за рождение человечьего детеныша. Как и всякий умелый, искушенный пловец по знакомому морю собственных снов, он готов был ко многому, и ничто сперва, как говорится, уникального не предвещало: вот Нагибин выходит на лестницу, вызывает лифт, предвидя, что кабина, возможно, превратится в ракету и прошьет крышу дома на Фрунзенской набережной, унося Мартына в ледяную и синюю стратосферу. Лифт, однако, повел себя по законам земной машинерии и доставил Сухожилов на первый; день как день, жизнь как жизнь — он выходит на улицу, на стоянке его дожидается дареный конь; он садится за руль и беззвучно трогается с места; вот уже титановый зверь, бросив сыто урчать и взревев нагнетателем, как комета, прошивает время и пространство, услаждая Нагибина чувством всемогущества и неуязвимости. Тут-то все и начинается. Летящий на предельной скорости автомобиль как будто оплавляется и размывается воздушными потоками, и что — то мягко, в то же время неотступно-властно увлекает обомлевшего Нагибина назад, и мир вокруг него сжимается и меркнет; Нагибин, оказавшись в темной, с эластичными стенками трубе, начинает умирать. Извивается, как червь, пытаясь выбраться, но сплошные мягкие горячие тиски держат слишком плотно, цепко, и уже не может он понять, ощутить, в какую сторону он рвется, пробивается — вглубь ли, наружу ли.

Он становится все легче, все слабее, все ничтожнее; все нагибинские члены наливаются особым безразличием, и уже вокруг него та горячая, вне разницы между принуждением и волей, влага жизни, из которой он произошел и в которую теперь вернулся. Он ждет не дождется, когда ему станет окончательно темно и тесно. И тут бы ему и проснуться, но это не все, не конец; вдруг какая-то властная сила вырывает Мартына обратно, опускает на стол, и над ним склоняются врачи со знакомыми глазами Иры, Шлимана, Алины; они что-то кричат ему, что Мартын не сразу понимает в силу полной несуразности, невообразимости. Не кричат же они, в самом деле, «тужься». Шутки шутками, Мартын еще пытается острить насчет миллиарда золотых юаней да и жалких двухсот пятидесяти тысяч рублей от российского правительства — вдруг ему, Мартыну, «неожиданно понравится» и «захочется второго», — но не может ничего поделать со стремительным расширением своего бытия: что-то в нем растет мучительно, неослабно, неостановимо, и не то чтобы вспухший живот его тверд, как орех, и не то чтобы на самом деле что-то разверзается между сфинктером и мошонкой, а трещит башка, раздвигаются от страшного напора ребра, и мощнейший ток любви и боли промывает выпотрошенную, словно рыба, душу. Он еще не видит ничего, обессилевший, ослепший, но уже все понимает — что родил свою Палеолог, что она лежит сейчас у него на животе, слабая настолько, что Мартыну страшно посмотреть, с испещряющими тельце беззащитными синеватыми жилками и покрытая смазкой. Вот так нет! Она слишком уверенно, крепко восседает на нем, на мартыновских чреслах, слишком сильно упирается в мартыновскую грудь все умеющими взрослыми руками: он родил ее теперешней, той, которой встретил; вот она над ним, улыбается своей, только ей одной присущей заговорщицкой улыбкой и глядит большими синими глазами — с таким неиссякаемым и непрерывным удовольствием от любования, с которым лишь ребенок может смотреть на падающий снег, приковавшись к этому — самому наглядному в природе — образу бесконечности.