Кислородный предел

Кипит работа, механики в тужурках синих форменных свои машины прихорашивают, надраивают стекла, начищают зеркала, а на площадке травяной неподалеку игра кипит без поддавков, взлетают вверх пружинистые мокрые мужицкие тела и вертикально поднимаются над сеткой могучие, облитые железом мышц, коричневые руки; подача мощная идет «под заднюю» и точно в угол — всей силой от предплечья до запястья, — и кто-то мчится отражать, ныряет рыбкой, падает, но достает и в воздух поднимает мяч, и встречная, обратная тут начинается атака, и снова посылается над сеткой желтая комета, и ловкий сильный парень, взмыв, зависнув на мгновение в воздухе, наотмашь пробивает блок под одобрительные возгласы, раскат рукоплесканий; другой — под поощрительные крики знатоков — напротив, скорость гасит, меняет направление полета, искусно подправляет, выискав никем не занятый участок, неприкрытый уголок. И новые команды, по периметру площадки встав, нетерпеливо своей очереди дожидаются.

— Э, э, мужик, ты что, откуда тут? Нельзя здесь вообще-то.

— Парень, ты кто?

— Спасатель тоже, кто еще? — им отвечает Сухожилов.

— Не понял?

— Вы отдыхаете, а у меня в разгаре операция. Спасая рядового Райана, слыхали? — И на пути у них встает, без слов дальнейших фотографию показывает.

И присвист восхищенный, понимающий; коммуникатор по рукам пошел.

— Вот это Райан твой? Ну-ну. Я б тоже за такого Райана… хотел бы познакомиться поближе. Ну и от нас чего?

— А вы мне одно — вы на «Красных холмах»? Ну, в гостинице? Позавчера ведь вы?

— Ну, наши, да. А что ж ты к нам? Ведь списки, по больницам надо — к нам-то что?.. Да не, мужик, шерсти по спискам, а так вот — это как иголку в стоге сена, должен понимать. На Первом наконец-то грамотные сводки, там и погибшие, прости, и неопознанные, все фотографии, смотри — опознавай, так толку больше будет.

— Все это мимо, сводки и больницы — мимо. И я теперь, откуда ноги — то есть к вам.

— Ну, хорошо, вон видишь на площадке. У них поспрашивай. Мож, в самом деле видел кто, участвовал. Недолго только.

Он среди зрителей уже и за руки разгоряченных дергает, за плечи — предвкушающих свой час парней.

— Тебе чего, мужик?

— В гостинице на Павелецкой вы? Входили? — глазами Сухожилов в них впивается, не отпускает, молит, давит, вымогает.

— Ну-ка дай-ка. Да не, пойми, нам не до лиц там было. Там разве разглядишь? А то и вовсе про лицо нельзя с уверенностью… ну, понимаешь, все в ожогах. Не видел, нет. А ну-ка посмотрите, мужики. Степаныч, Ваня.

— А поконкретнее, мужик? Или ты сам не знаешь? Где была-то?

— Шестой или пятый этаж. На реку окна. В номере она случайном.

— Ну вот, уже конкретнее. Кто там у нас? Кирьяк? Самойленков?

— Бессонова, Бессонова ребята. Кирьяк, иди сюда. Знакома? Нет? Отель на Павелецкой, пятый и шестой, по номерам, по люксам как у вас там было?

— Да нет, тут разве вспомнишь? Пойми, тут точно разве скажет кто? Вадюха! Чуркин! Глянь-ка.

— Ну-ка, ну-ка, а пониже можно?

— В купальнике тебе не надо часом?

— А в ванной, в ванной ведь она предположительно, — тут Сухожилов по лбу хлопает себе. — В воде по горлышко.

— А ты откуда знаешь? Тоже там?

— Там, там, — выталкивает Сухожилов.

— Ага, а сам как?

— Не знаю, выпал из окна. Очнулся — жив.

— Внимание, внимание, говорит Германия, — Бессонов в мегафон вещает; спасателей азарт как будто даже охватил охотничий, всем позарез вдруг стало нужно след найти. — Отель на Павелецкой. Шестой и пятый, номера, кто молодую бабу прям из ванной? Есть что-нибудь такое где — нибудь?

И голову тут поднимает кто-то прямо на площадке и к ним бежит — мустанг, огромный, бесподобный; такой, пока ораву ребятишек в охапке из огня не вынесет, не успокоится, природа будто собственная иного не позволит, и Сухожилов уже и в морду его расцеловать готов.

— Была такая, да. Дюймовочка.

— Витьку любая каланча — Дюймовочка.

— А ну-ка, Витек.

— Ну, верно, рыжая. Она, по ходу… Боюсь, конечно, обнадеживать. Да че ты, че ты, дурик? Живая, только без сознания. И мокрая по самые трусы. Была в чем? — уточнение.

— Ну платье… серое такое, по колено, — хрипнул Сухожилов.

— Ну, серое — не красное, не розовое, точно. Короче, наглоталась дыма, огонь туда не проникал. Я как — вошел и никого, а тут уж, я не знаю, надоумил кто, но только дверь я в ванную как будто по наитию, ну и белеется там что-то, личико.

— И где? Куда?

— Да там же прям на месте бригаде «Скорой помощи» и сбыл. И, слушай, не ручаюсь, но вроде мысль такая, что в Градскую ее, у них там эти… ну, в общем, пылесос специальный, чтоб легкие нормально прочищать. Ну, все — чем могу.

А Сухожилов только «ы-ы-ы» единственно доступное, оскалившись, выдавливает и голову Витька, сдурев от благодарности, в руках сжимает, тискает, трясет и лбом своим в широкую Витькову грудь как будто свою признательность передает-вбивает. И, выпустив оглохшего и обомлевшего Витька, в карьер срывается.

— Да, парня припекло. Совсем с катушек.

— Муж?

— Ну, в этом роде. На папу точно не похож.

— Вот видишь — людям счастье, жизнь, какие мы.

— Да неизвестно, что там как.

— Но ты же сам обрисовал.

— Она ли, а то мало ли. Ну да, она… да нет, она, вот зуб даю, она, ну, сходство полное. И что живая — отвечаю. Да где там обознался? Что в ванной — каждый день вот так? Ведь в ванной — это главное, ведь редкость редкая — не где-нибудь, не обознаешься.

Опять бежит он вдоль забора, Сухожилов; «нашел, нашел» — толчками в нем единственная мысль. И вот уже он у своей машины, и дверцу дергает, как в спину окрик ударяет:

— Сергей, минуточку.

Он, вздрогнув, как ужаленный, и этим окриком до белого каления доведенный, оборачивается, и Драбкин перед ним, великий и ужасный, собственный персоной, властитель полумира с кроличьими глазками и мордочкой испуганной овцы. Квадратные очки в оправе из красного дерева, костюм, пошитый пресловутым Хантсмэном на баснословной Сэвил Роу (с овальными нашивками из мягкой и прочной кожи на острых драбкинских локтях, чтоб твид, и так практически неизносимый, не протирался «при работе с документами»), знакомый черный «Мерседес» коллекционной серии стоит неподалеку в густой тени столетнего каштана, и трое вышколенных гвардов сканируют пространство, готовые в секунду нейтрализовать хотя бы призрак того, что можно за опасность счесть.

— Нашел? Откуда? — бросил Сухожилов.

— А номера вот ваши — долго ли по всем постам? Есть разговор, Сереж.

— Вот только времени совсем.

— Совсем не отниму.

— Садись тогда, поехали.

И Драбкин сел, его коллекционной, лимитированной серии седан поехал следом.

— Напрасно вы от помощи, Сереж. У вас, конечно, тоже есть возможности, но я бы мог быстрее. Могу узнать — одна она у вас? Ну, в смысле — одна с Сергеем, с тезкой, на двоих? Вы, что ли, оба жизни без нее не видите? Из-за нее тогда сцепились?

— Об этом будет разговор?

— Не только. Обо всем, о многом. О смысле жизни, даже так. Я тоже человек ведь…

— Поздравляю.

— Нет, никогда не думал, что с кем-нибудь придется мне вот так, но в сотый раз вам повторяю: родными вы мне стали. Вот только вы, и больше никого. И я вот, знаете, себя как чувствую… да как пацан, которого во взрослую компанию никто не принимает, и под ногами он у старших крутится, надеясь, что его однажды позовут, заговорят как с равным, позволят по мячу ударить и так далее. Ну, род влюбленности такой как будто даже, как к брату старшему такое чувство: вот он приехал, сильный, взрослый, способный дать отпор твоим обидчикам, вы понимаете?

— Длинно, Драбкин, длинно.

— А не выходит коротко. Я, может, перед этим жизнь молчал и к этим вот словам всю жизнь. Вы, Сережа, с Сережей родных потеряли и склеились теперь одной бедой. Теперь одни вы друг у друга, и больше никого. И вы меня в свою компанию не берете. Да только я ведь тоже, друзья, без никого, совсем. Я не терял, я никого там не оставил, но я другое понял — что жизнь свою прожил один, без никого. Что, скажешь — не бывает? Да только ты не хуже знаешь, что бывает. Вот ты, Сережа, знаешь, ты — не кто-нибудь другой. Да потому что ты такой же, в сущности, как я. Сережа Сухожилов. Уроженец Скопина Рязанской области. Я справки навел, извини, кто ты есть. Ты многое можешь, ты изобретательный. В две тысячи четвертом ты подмял под Потапова Ачинский. Потом Череповецк был, в две тыщи пятом ты полез на «Гипромез» и был единственным, кто соскочил, когда вас повязали. Стал неприметным, расплатился с властью… Деньги? Тебе уже надо было больше денег, так?