Самый счастливый день (сборник)

– Есть дача, – сказала я с ходу. – Давай ездить на уик-энды.

Нинон молчала. Возвращалась издалека. С того света на этот.

– Природа сохраняет человека, – добавила я.

– Сколько? – мрачно спросила Нинон. Жадность первой вернулась в нее. Это хорошо. Жадность – инстинкт самосохранения.

– Нисколько, – ответила я. – Бог послал.

Один кубик надежды

Очереди были небольшие, состояли преимущественно из старух. Старухам казалось: витамины обрадуют кровь, и она шибко побежит по уставшим сосудам. Стекловидное тело рассосет все воспаления и размоет все отложения солей. Уйдет боль, а вместе с ней уйдут разъедающие мысли о смерти. И, проснувшись, можно будет не думать о своем здоровье, а жить по привычке.

Самое главное – это, встав поутру, не думать о своем здоровье. А все остальное, что имеет человек, – это счастье. У молодых – свое счастье. А у старух – свое.

В процедурном кабинете работали две медицинские сестры: Лора и Таня. Одна – утром. Другая – после обеда.

Лора была тихая и доверчивая. Она верила в какую-то общую разумность. Если бы, к примеру, на нее сверху свалился кирпич и она успела бы о чем-то подумать, она бы подумала: «Значит, так надо...»

Лора верила людям. Словам. Лекарствам. Каждая инъекция для нее была – кубик надежды.

Для медсестры Тани каждая инъекция – это старый зад.

Таня была замужем, но в глубине души считала, что это не окончательный вариант ее счастья, и под большим секретом для окружающих и даже для себя самой она ждала Другого.

Искать этого Другого было некогда и негде, поэтому она ждала, что он сам ее найдет. В один прекрасный день откроется дверь и войдет Он, возьмет за руку и уведет в интересную жизнь.

А вместо этого открывалась дверь, входила очередная старуха и поднимала платье. И так изо дня в день. Из месяца в месяц. Из года в год.

Ей надоели старые лица и трикотажные штаны до колен.

Больные это чувствовали, робели и напрягались. Игла плохо входила в напряженную мышцу и, бывало, гнулась, и тогда приходилось ее менять.

Старухи выскакивали из процедурного кабинета розовые, помолодевшие от смятения и страха, и только неистребимое желание жить заставляло их прийти в другой раз.

Таня обижалась на свою жизнь, как обижаются на продавца, который кладет на весы неподходящий товар и при этом еще старается обвесить. Выражение обиды и недоверия прочно застыло на Танином лице. И если бы Другой действительно открыл и явился, то не разглядел бы ее лица под этим выражением. Он сказал бы: «Извините...» – и закрыл дверь. Таня жила с одним, а ждала другого, и двойственное существование развинтило ее нервную систему. Человек расстраивается, как музыкальный инструмент. Как, например, гитара. А что можно сыграть на такой гитаре? А если и сыграешь, что это будет за песня?

Народу в автобусе было примерно на пятьдесят человек больше, чем он мог вместить. И на тридцать человек больше, чем можно себе представить.

Лора стояла, спрессованная телами. От спины, в которую было вжато ее лицо, пахло чем-то копченым, очень приятным.

Лора ехала в магазин «Лейпциг», там часто выкидывали немецкие лифчики по шесть пятьдесят, и ей казалось почему-то, что все пассажиры, включая детей и мужчин, тоже едут в «Лейпциг» за лифчиками.

Автобус резко затормозил – видимо, дорогу перебегала кошка или собака, и водитель не захотел брать грех на душу.

Все пассажиры дружно упали вперед, и те, что стояли первыми, испытали, должно быть, неприятные минуты, потому что могли оказаться расплющенными о кабину водителя. А те, кто стоял сзади, оказались в самом выгодном положении.

Потом автобус резко дернуло перед тем, как ехать дальше, все качнулись назад, и последние поменялись местами с первыми. Последним стало плохо, а первым хорошо. Сработал закон высшего равновесия. Не может быть человеку все время плохо или все время хорошо.

А те, кто, как Лора, стоял посредине, испытали примерно одно и то же в первом и во втором случае. Им было не очень хорошо и не очень плохо.

Далее автобус свернул на нужную ему улицу, все пассажиры накренились вбок.

Лора изогнулась, пытаясь устоять, но у нее не получилось, и она рухнула на колени сидящего человека.

Колени были острые, жесткие и, судя по этим признакам, мужские.

Автобус все заворачивал, и Лора все никак не могла подняться с колен. Наоборот, ее заносило человеку на грудь, и это уже не лезло ни в какие ворота.

– Простите... – пролепетала Лора, глядя в никуда. – Я не могу встать...

– А вы сидите, – разрешил человек.

Лора подняла глаза и увидела, что человек – действительно мужчина.

Иногда по телевизору показывают научные экспедиции, которые плавают по морю на корабликах, произошедших скорее от плота, чем от парохода, и изучают подводный мир. По палубе ходят полуголые золотисто-загорелые блондины, с волосами и бородами, выгоревшими до платины. Они пропитаны морем, солнцем и заботой о большой науке. Они скромны и прекрасны. И, глядя на таких людей, понимаешь, что женщина создана для любви, а человек для счастья.

Этот человек был из тех, с корабля.

Лора посмотрела в его глаза. Они были голубые, чистые и честные, как у лжесвидетеля.

Лора почувствовала, как будто кто взял ее за плечи руками в мягких варежках и тихо толкнул к этим глазам. На самом деле ее, конечно, никто не брал за плечи, тем более в варежках – какие варежки в июне месяце. И никто не толкал – кому было это надо? Но есть выражение: потянуло. Лору потянуло в прямом смысле, и если бы не было посторонних людей и если бы такое поведение не считалось неприличным, не осуждалось бы общественным мнением, она положила бы голову ему на грудь, прикрыла глаза и сказала: «Я счастлива».

Счастье – это когда спокойно и больше ничего не хочешь, кроме того, что имеешь в данный момент.

А он бы обнял ее и сказал: «И я».

Пора было вставать с колен.

– Я сейчас встану, а вы садитесь на мое место, – предложил он.

– Да нет, – смутилась Лора. – Зачем?

Она так смутилась, будто автобусное место было его личным, а не общественным.

– Мне все равно выходить.

Лора покорно кивнула. Счастье никогда не задерживалось возле нее надолго. Либо его забирали другие люди, либо оно уходило само по себе.

– Я должен идти. Меня ждут.

Он почему-то счел нужным объяснять свое поведение, хотя имел право уйти без объяснения.

– Меня ждут люди, которые от меня зависят.

Не все ли равно, по какой причине уходит счастье, если оно уходит. А может быть – не все равно. Причина будет иметь значение в воспоминаниях. А воспоминания – это тоже часть жизни.

Лора переместила всю свою силу в ноги и, пружиня икрами, поднялась с колен.

Лжесвидетель тоже поднялся, и их тела в ту же секунду прибило друг к другу.

– Давайте встретимся, – вдруг сказал он.

– Сегодня, – торопливо сказала Лора.

– Время и место?

– «Казахстан». Пять часов вечера.

– А почему «Казахстан»?

Было бы правильнее, если бы он спросил: «А почему пять часов?» Был нечетный день, и Лора работала с трех до семи. В пять часов ее должны были ждать ее старушки.

– Я там работаю.

– В «Казахстане»?

– Нет. В поликлинике. Возле кинотеатра «Казахстан».

Автобус остановился и разомкнул дверцы.

Лжесвидетель прорезал собой людскую толпу, как ледокол «Ермак». С его рубашки дождем посыпались пуговицы.

Он выскочил из автобуса в последнюю секунду, даже на секунду позже.

Кроме него, больше не сошел ни один человек. Все остались в автобусе. И так было всегда в ее жизни. Всегда оставались необязательные люди. А тот, кто был нужен, – уходил.

Лора ткнулась лицом к окошку. Лжесвидетель стоял один на тротуаре, запахнув рубашку, придерживая ее руками. Крутил головой в разные стороны. Как птица.

Лоре показалось, что он не ледокол «Ермак», а скорее всего мальчик-сиротина, тот самый, что позабыт-позаброшен с молодых-юных лет.