Почти луна

Я смотрела, как Джейк курит, пока он не прикончил сигарету. Я подумала, что он всегда выглядел глупо с сигаретой, почему-то излишне женственно, как будто декламировал, лежа на тахте.

— Так ты женишься на Фин?

Джейк мгновение поразмыслил.

— Вероятно, нет.

— Почему?

— Она знает свое дело.

— В смысле?

— Она отлично организует званые обеды и поездки.

— И кормит собак?

— Я давным-давно перенес на них свои чувства.

— На Мило и Грейс?

— На животных в целом.

— Не слишком похоже на тебя.

— Вот чем я кончил. — Он улыбнулся. — К тому же я слишком люблю бороться. Сама знаешь.

— Бедняжка, — вздохнула я.

Он посмотрел на меня. Я никогда прежде не видела его глаза такими, как будто они были сокрушены, расплющены самим моим существованием в мире.

— Я любил тебя, Хелен.

То, что я сделала, не только с матерью, а со всеми, внезапно показалось непостижимым.

И тут из меня вдруг вырвался громкий, надорванный хрип, похожий на звук рвоты, а затем откуда ни возьмись хлынули слезы. Пазухи распахнулись, и слюна и мокрота затопили рот и нос. Спрятаться было негде, и я закрыла голову руками и рухнула набок, чтобы зарыться лицом в землю.

— Все хорошо, Хелен, — произнес Джейк. — Все хорошо.

Он опустился на колени рядом со мной, легонько коснулся рукой моей спины, затем плеча. Я изо всех сил старалась не реагировать на его прикосновения. Мне казалось, я едва могу дышать, но глубоко втягивала воздух. Я плакала, и кашляла, и терла кулаком грязь.

— Хелен, прошу тебя.

Он взял меня за запястье, и я посмотрела на него.

— Я все разрушила! — воскликнула я. — Все!

Водитель автофургона сделал радио погромче. Вдаль понеслись призывы к изгнанию нелегальных иммигрантов.

— Ты должна держать себя в руках, — строго сказал Джейк. — Ради девочек, ради меня. Кто знает, может, ничего и не случится.

Почему-то это показалось мне еще хуже. Так мало нашлось бы свидетельств разрушительного воздействия матери на мою жизнь, что мне могло даже сойти с рук ее убийство. По большому счету, я была такой незначительной. Не это ли смирило меня? Или то, что, когда я села и Джейк принялся промокать мое лицо своей футболкой, я увидела, что водитель грузовика повернул свою машину боком, поставив ее поперек трех парковочных мест, наверное, чтобы спокойно есть свой обед, не глядя на нас. Я заметила это, а потом увидела женщину в зеркальном стекле. Себя. Я сидела на траве в заброшенном парке в Пенсильвании. Мужчина, за которым я когда-то была замужем, от которого родила детей, пытался притянуть меня к себе. Я видела деревце, сломанные грили и край шоссе за спиной.

ЧЕТЫРНАДЦАТЬ

Джейк немедленно отправился за водкой, и, когда он поднял подушку с бара, я увидела, что на старухофоне отчаянно моргает индикатор сообщений.

— Проиграть их?

— Да.

После сообщений от Натали, оставленных вчера, заговорила Эмили и сказала, что записала еще одно сообщение на другом моем телефоне.

«Но этот почему-то кажется более подходящим, — продолжала она. — Помни, у тебя начинается новый и волнующий жизненный период. Я позвоню попозже вечером, когда уложу детей спать».

— Половину того, что она говорит, я всегда слышу как «бу-бу-бу», — заметила я.

Джейк направился на кухню за стаканом.

Далее следовала Сара. Ее голос с обычной силой ворвался в тихий дом.

«Мам? Черт, не трогай меня, хрен собачий. Извини, мам, тут один придурок явно любит толстые задницы. Слушай, твой другой телефон занят. Я еду на Пенсильванский вокзал, чтобы сесть на электричку пораньше. Я буду где-то в полтретьего, идет? Если не сможешь меня встретить, посижу в том кошмарном „Т. Ж. И. Фрайдис“ через дорогу, если он еще там. Может, жареного сыра поем. Сдохни, козлина! Я серьезно. Извини, мам. В полтретьего, ладно? Пока».

Я зависла над баром и подождала, пока автоответчик скажет мне, в какой день и время было оставлено сообщение. Это веха времени «до», подумала я: до того, как мои дети узнают, что я убила их бабушку.

Джейк стоял в дверях столовой и пил неразбавленную водку из стакана для сока.

— Ты уже по второму кругу пошел, — напомнила я.

— Правила не в счет.

В подвале нашего дома была коробка, в которой хранились письма отца ко мне в тот период, когда мы с Джейком проводили два месяца за морем сразу после рождения Эмили. Джейк выиграл в университете туристический грант, и мы решили отправиться в самое очевидное место — Париж.

Пока он ходил по музеям или встречался с другими художниками, я бродила по улицам с Эмили в чем-то вроде центральноамериканского детского слинга на груди. Было жарко. Я чувствовала себя такой одинокой. Я выучилась заказывать сырную тарелку и пиво в одном кафе и ходить во франко-американский книжный магазин. Я проходила одни и те же пятнадцать кварталов каждый день и ни с кем не говорила, вялая от сыра и хмеля; слинг натер мне язву на плече. Светом в окошке для меня была не возможность посетить Лувр или окунуться в глубины «Ле бон марше», [45] но письма отца, в которых он описывал свои дни, рассказывал, как дела на огороде, и что сов, возможно, две, а не одна, поскольку к первой присоединился приятель и поселился в деревьях между домом миссис Левертон и родительским.

— Итого, у нас два часа, — сказал Джейк. — Я в душ. Что ты собираешься ей сказать, Хелен?

— Пока не знаю.

— Лучше поразмысли. Сара не идиотка, и это не телефонный разговор.

— Эмили, — сказала я.

— Перезвони ей.

— Не могу.

— Перезвони, — повторил Джейк и вышел из комнаты.

Однажды, когда я была в Сиэтле, Эмили показала мне, как вынимает витамины из заводских упаковок и кладет в прелестные фарфоровые контейнеры на вращающемся подносе из вишневого дерева ручной работы посреди одного из многочисленных островков их кухни. Когда я сдуру спросила, как же дети отличают, где чьи жевательные драже, Эмили ответила, что цвету легче проникнуть в память ребенка, чем тексту, и посему Дженин знает: ее драже — в горшочке с бледно-голубой глазурью.

Эмили всю жизнь шла на шаг впереди меня. Научилась самостоятельно одеваться и завязывать шнурки, прежде чем я была готова отказаться от этих обязанностей. Она стала брать ответственность на себя, как только смогла. Если я пыталась прочитать ей рассказ или насыпать хлопьев в миску, она выхватывала «Гарольд и фиолетовый мелок» [46] или коробку хлопьев у меня из рук и вопила (чертовски властно, как мне всегда казалось): «Я сама!»

Я услышала Джейка наверху, в ванной девочек. И вспомнила, как он бросал штаны валяться на полу ванной там, где они упали. Я предвкушала звук их падения, звон пряжки ремня и карманов, полных мелочи. Когда я услышала его, взяла трубку старухофона и набрала номер Эмили.

Три долгих гудка.

Никто не говорил «алло», но я слышала дыхание в трубке.

— Дженин?

Ничего.

— Дженин, это бабушка. Мама дома?

Я услышала, как трубку уронили на стол или на пол и маленькие ножки потопали прочь.

— Алло?

Я подождала, на мой взгляд, вполне разумное время.

— Алло? — повторила я, на этот раз громче.

Над моей головой гудела вода в трубах. Джейк принимал душ. Я заметила, что он не убрал бутылку водки. Вспомнилось, как четыре года назад я нашла мать на полу бельевого шкафа, где она лежала, свернувшись клубком, хотя я искала и звала ее по всему дому.

— Что ты делаешь? — спросила я.

— Прячусь, — ответила она.

Я вытащила ее оттуда, как животное, застрявшее под домом. На левом боку у нее была полоса плотной пыли с пола шкафа. Я похлопала мать по платью, отряхивая.

— Не бей меня! — завопила она. — Не бей меня!

И мне пришлось напомнить миссис Касл держать шкаф для белья закрытым.