Машинка и Велик или Упрощение Дублина (gaga saga) (журнальный вариант)

— На наших…

— На наших гастролях. Они обожают тебя, требуют чуда. Но ты не всех можешь спасти. Не надо так переживать. Ты не Бог. Пошли спать. Я тебе мяты заварю.

— Смотри на Велика, ангел мой, смотри. Сейчас придёт похититель. Он будет… мучить… будет его…

Архангел встаёт, отворачивается от мониторов.

— Видишь? — спрашивает через какое-то время.

— К сожалению… О, несчастный, маленький…

Тянется тягостная пауза. Наконец Госпожа говорит:

— Капитан, ты видишь такие сцены каждый день, каждую ночь. Это твой долг — видеть всё и всех. Не теряй голову. Таких, как Велик, к несчастью… К несчастью, ужасно это, ужасно — но таких маленьких страдальцев и мучеников каждый миг ты видишь… тысячи… И многие из них зовут тебя на помощь. Ты делаешь всё, что должен и можешь. Но всех не спасти.

— О всех я и не говорю, хотя надо бы всех… Я Велика хочу спасти.

— Пока мы не дошли до Арарата, мы никому не можем помочь. У нас нет права даже позвонить в полицию или родителю мальчика. Все наши мысли должны быть только о тех, чьё спасение мы намерены вымолить у Господа. Все наши страсти и силы, вся доброта наша, вся воля и любовь потребуется для этого, и нам нельзя отвлекаться, ты знаешь. Всё для одной цели, иначе Бог не расслышит нас и не поймёт, увидит, что мы не цельны в своих желаниях, что мы рассеянны, суетны; не убеждены, а стало быть, и не убедительны. Добры вроде бы ко многим, а определённо — ни к кому. Ты же это знаешь, сам меня этому учил, зачем я это говорю? Вот воскресим подводников «Курска», вернёмся на берег и первым делом бросимся выручать Велика из беды.

— Что ты говоришь? Он же пропадёт за это время! Неужели не видишь! — раздражён капитан.

— А ты что говоришь! Что предлагаешь?

— Не знаю, — остывает капитан.

— Знаешь! Говори, договаривай до конца.

— Велика надо спасти. О Велике просить скитеров помолиться. А «Курск» подождёт. В следующем году воскресим их.

Госпожа не находит, что сказать, как бы обратившись в столб от изумления.

Архангел не даёт ей опомниться, развивает идею:

— Может быть, прав Юнг, не надо Господа искушать, может быть, не вправе мы просить Пантократора о воскресении моряков… Никто не воскрес, кроме Бога… Не посягаем ли мы тем самым на божественное?

— Так, — выходит из остолбенения Госпожа, — получается, что и в следующем году не воскресим…

— Жалко мне его, так жалко… — уже не знает, что сказать, капитан.

— А тех не жалко, а вот этого, а вот ещё без ноги, а вот там горит? Слышишь, как вопит? Возьми пульт, сделай погромче, а то ты, кажется, совсем не понимаешь ничего, — Госпожа заставляет капитана смотреть на разные мониторы. — Это всё дети, такие же дети, тех же десяти лет. А есть ещё девяти, восьми, двух, двенадцати… Их не жалко? Их когда будем спасать?

А вот смотри, этого кудрявенького мы уже не спасём! Поздно! Вот! И монитор погас! И что? Что нам с этими-то делать??

— Не знаю!

Архангел и Госпожа обнимают друг друга.

— Ты командир. Принимай решение, — вздыхает Госпожа.

— По уставу я решаю сам. Но по традиции мы важнейшие вопросы обсуждаем всей командой, — вздыхает капитан.

— Собери завтра команду. И решай.

— Ты меня поддержишь?

— Ты хочешь спасти именно его, потому что он молит о спасении именно тебя, а не Бога! Это гордыня!

— Ты меня поддержишь?

— Пошли спать.

Они идут спать. Расходятся по разным каютам, не спят. Госпожа размышляет о том, способна ли она последовать за любимым, когда его низринут в ад, как Денницу. Любимый тем временем думает, как бы уговорить Госпожу родить ребёнка.

Юнг бродит по палубе, смеясь и всё ещё приплясывая, посматривает на мачту Махатму и, вспоминая, на какой высоте сегодня побывал, смеётся и приплясывает.

§ 28

«Мама, мне холодно.

Я мерзну, мама, остываю

У тебя на руках оттого,

Что твои руки и грудь холодны,

Словно перистые волны северного неба.

Ты выходишь из города,

Несёшь меня тьме,

Идёшь в сторону противоположную жизни.

Я туда не хочу.

Отпусти меня, мама,

И пойми, наконец: ты — мертва.

Отпусти, оставь меня на пороге

Последнего дома на окраине,

Где ревущее бурное поле

Бьётся высокими ливнями

О панельные скалы

Спальных районов.

Дальше иди без меня.

Слышишь, я плачу от стужи

У тебя на руках, сорокасемилетний,

Небритый, нетрезвый, твой малыш,

Свет твоих глаз.

Пожалей же меня.

Пусть я буду подкидышем, пусть

Подберут меня добрые люди,

Пусть они даже будут не слишком

Добры, пусть будут злы, зато — живы.

О, любимая, мёртвая, отпусти!

Я так слаб, так люблю тебя, что

Сам не выберусь из твоих

Ледовитых объятий.

Не пытайся доказать, что это ещё

Не всё.

Это — всё.

Ты умерла — вся.

Умерла: опрятная старушка, глуховатая,

Просящаяся ко мне в

Гости громким жалостливым

Голосом и смиренно вздыхающая

После вежливого отказа:

Умерла: строгая учительница,

Боящаяся выйти на пенсию,

Потому что не

Будет хватать денег для посылки

Мне и сестре:

Умерла: живучая, жёсткая женщина,

Дважды разведённая, однажды

Овдовевшая, плачущая

От фильмов про любовь:

Умерла: провинциальная

Красавица, знакомящая

Меня с отчимом, говорящая ему

Моего сына могу наказывать только я;

Умерла: весёлая девушка,

Студентка, влюблённая в моего

Отца, хохочущая с ним о чём-то.

Набросившая на плечи его