Новый Мир ( № 2 2009)

Разъясним этот парадокс. Но сначала оговоримся, что речь идет о настоящей поэзии и настоящем переводе. Настоящую поэзию — и это трюизм! — невозможно передать “своими словами”. Главное в ней — не формальный смысл, а те “тонкие властительные связи”, тот трепет слов , от которого проходит озноб по коже и который составляет суть подлинной поэзии. Именно этот трепет и ускользает от того, кто добросовестно изучил язык и даже может свободно на нем читать и писать. Этого недостаточно! Нужно купаться в родном языке с младенчества, чтобы почувствовать этот трепет. Девяносто девять процентов тех, кто “наслаждается поэзией” в оригинале, находятся во власти добросовестного заблуждения. Они принимают за поэтический восторг собст­венную эйфорию от того, что читают английские стихи и “всё понимают”. На самом деле они понимают лишь верхний слой текста.

Поэт-переводчик — тот, который некоторым таинственным образом улавливает трепет стихотворения и воссоздает этот трепет в материале другого языка. Разумеется, в переводе автор “смешан” с переводчиком (как в театре герой пьесы “смешан” с актером), но это неизбежно — без трепета переводчика пропал бы и трепет автора.

Разумеется, перевод субъективен. Переводчик трактует автора и приглашает читателя поверить этой трактовке. Снобы, владеющие, на свою беду, иностранными языками, любят указывать ему на “расхождение с оригиналом”. Это горе от ума, точнее — от недопереваренного образования. Настоящий читатель (как зритель в театре) должен быть доверчив — без этого невозможно наслаждение искусством. Но он должен быть и недоверчив, чтобы его не провели на мякине. Тут диалектика. Тут мы снова убеждаемся, что восприятие искусства — само по себе искусство, требующее от человека тонких, воспитываемых культурой, качеств.

В случае с Уоллесом Стивенсом вопрос о трактовке делается вдвойне важным. Необходимы время и усилия, чтобы постичь мотивы поэзии Стивенса, его упорное стремление передать в стихах завораживающий хаос жизни, претворить его в новую гармонию. “Бессмыслица, пронзительно родная”, как сказал Стивенс.

Но даже и прояснив для себя то или иное стихотворение, какие мы имеем основания полагать, что наше понимание верно? Джон Сирио, один из ведущих стивенсоведов, проводит параллель с естественными науками, обращаясь к книге Эйнштейна и Инфельда “Эволюция физики”. “Физические концепции, — утверждают авторы этой книги, — суть свободные создания человеческого ума и не определяются однозначно явлениями внешнего мира”. Единственным критерием истинности теории является соответствие ее выводов наблюдаемым фактам. Но кто нас убедит, что не может быть другой теории, которая ничуть не хуже согласуется с фактами?

Эйнштейн и Инфельд приводят в пример человека, пытающегося понять механизм часов с закрытым корпусом. Пытливый индивидуум опишет все наблюдаемые свойства часов — как они тикают, как движутся стрелки и так далее, он может даже создать мысленную картину их внутреннего устройства, отлично объясняющую все факты… но он не может залезть под крышку, не может проверить, насколько его картина соответствует реальности.

Многие стихотворения Стивенса — такие хитрые часики. Мы можем путем изучения грамматики и семантики стихотворных строк, путем сравнения с другими стихами Стивенса и других поэтов — с помощью интуиции, наконец, — построить свое объяснение; но у нас нет абсолютно никакой возможности снять крышку часов и убедиться, что это объяснение правильно.

Стивенс как-то заметил (довольно лукаво), что лучший метод понять его стихотворение — написать его самому от начала до конца. Но это и есть то, чем занимается переводчик: он воссоздает стихотворение, строчку за строчкой, от начала и до конца. Получается, что сам Стивенс уполномочил переводчика быть толкователем своей поэзии.

Уже много лет я пристально вчитываюсь в Стивенса, пытаюсь вырастить его диковинные цветы на русской почве. Обращаясь к сопутствующей литературе,

я убедился, что переводчику поневоле приходится идти дальше и глубже ученого комментатора. Иные отгадки рождаются не в логических извилинах, а в живом музыкальном потоке, как некие подарки или откровения. Пазл выстраивается в картину, брезжит свет. Увлекательность этого занятия искупает многое.

В первый раз я собрал и издал свои переводы в 2000 году (с параллельными текстами на английском и на русском). Сейчас, спустя девять лет, выходит сборник, расширенный более чем вдвое, под названием “Сова в саркофаге”.

В предлагаемой читателю подборке совсем новые переводы, не успевшие войти в эту книгу.

Как следует обращаться к облакам

Унылые схоласты в светлых ризах,

Смиренны ваши бренные собранья,

А речи воскрешают блеск витийства

Старинного и проницают в души

Восторженною музыкой беззвучной.

Мыслителям подобны и пророкам

Вы, облака, клубящиеся важно,

И ваши благовременные гимны

В таинственном круговращенье года

К нам снова возвращаются. Согласно

Звучат напевы чуткие, сливаясь

В гармонии, не умершей доселе, —

Пока в своем кочевье одиноком

Плывете вы, и что-то в вас мерцает,

Помимо лунно-солнечного света.

Мальвы на дремлющих берегах

Признаюсь вам, Фернандо, в этот день

Мой праздный ум блуждал, как мотылек

Средь мальв, цветущих за каймой песка;

И никакие шумы волн, плескавших

В облепленные водорослями камни

У берега, в мой не входили слух.

Но вдруг тот монструозный мотылек

Со сложенными крыльями, дремавший

На фоне заленившегося моря,

Чуть внемля сонной болтовне воды

Лазорево-пурпурной, — встрепенулся

И устремился к красному цветку,

Осыпанному желтою пыльцой,

Как яркий флаг над маленьким кафе, —

И там порхал весь этот глупый день.

О небе как воздушной могиле

Что знаете вы, мудрецы, о людях,

Блуждающих в ночной могиле неба,

Безмолвных духах нашей древней драмы?

Ужели факелами освещают

Они свой путь в холодной мгле, надеясь

Найти то, что они так тщетно ищут?

Иль похоронный дым, что ежеденно

Столпом восходит в небу, указуя

Священный путь в ничто, лишь предвещает

Ту бесконечную, как бездна, ночь,

Когда блужданья духов прекратятся

И отсветы их факелов погаснут?

Окликните комедиантов грустных,

Пускай они с той дальней высоты,

Из льдистого Элизия, ответят.

Дворец младенцев

Неверующий шел дорогой ночи

Близ кованых ворот, где серафим

Блестел в разбрызганных лучах луны.

Лимонный свет играл на шпилях башен,

Пятнал молчащие громады стен.

Он шел и что-то про себя бубнил.

Прохожий в лунном свете шел один,

Но смутных окон ряд его смущал,

Мешая строю одиноких дум.

Там, в комнате, мерцал неяркий свет,

Вступали дети в освещенный круг,

Питомцы ночи и пернатых снов.

Но в темных, одиноких снах его

Кружились только стаи черных птиц,

Крича над ним, стеная и крича.

Прохожий в лунном свете шел один,

Неверье на душе лежало льдом.

Он глубже сдвинул шляпу на глаза.