Внук кавалергарда

Ванька понял, что обида дядьки Степана улеглась, и, расстилая на лавке кожушок, облегченно вздохнул.

Первый трудовой день был для Ванюшки сущим адом: «Ванятка, воды коням плесни», «Ванятка, пособи бригадиру коня запрячь», «Ванятка, идем карду прибирать». И так почитай до самой темени: Ванятка — туда, Ванятка— сюда…

Ванька приплелся домой, ног под собой не чуя. А послезавтра снова на работу. Но ничего, не так страшен черт, как его малюют, со временем пообвыкся, а там все пошло как по маслу, даже нравиться стало. Коней полюбил, так девку красную не обхаживают. День-деньской подле коней торчал бы и глаз с них не сводил. Любовь дошла до галлюцинаций: ночью сниться стали. Все разговоры только о лошадях.

Была у Ваньки с детства в привычке забава одна: любил из глины фигурки всякие сотворять, там, к примеру, домик игрушечный сляпает или утку-свистульку, или еще чего, так, баловство, ради забавы. А тут стал поголовно одних коней лепить и из чурочек вырезать. Конь у него завсегда получался в труде, там, с санями конь, или с телегой на косогор тяжело поднимается. Но, как всегда, обязательно при деле.

Свое увлечение и на рабочее место перенес. Благо глина рядом, вода — целая речка, свободное время — нет-нет да выкроит, и лепи хоть до посинения. И Ванька лепил.

Дядька Степан смотрел на его забаву, только в усы ухмылялся, а раз не выдержал и присоветовал нравоучительно:

— Че по-пустому время тратишь, лучше бы крынки-миски изделал, матка бы у городу продала, вот вам и прибыток в хату. Погодь, вот я тобе гончарный круг сроблю.

И свое слово сдержал. Теперь Ванька день-деньской гонял круг, лепил и крынки, и миски, и разную другую посуду. Товар оказался ходким и спросом на базаре пользовался.

Спасибо дядьке Степану: он же и обжигу обучил, и керамике. Мастеровой был человек. Дотошный до невозможности. А сердцем отходчивый и добрый.

Пока на войне был, под Киевом всю семью его извели немцы. Плакал — сынка особливо жалко, не жил ведь совсем, махоньким был. И его извели изверги, фашисты проклятущие.

После войны не домой поехал, боялся сам с собой что-нибудь сотворить, а остался на Урале в деревне Тюрюшля. Так и жил при конях, зла никому не творил, всегда был светел и улыбчив. Улыбка на губах, а глаза грустью подернуты. Таким он Ваньке и запомнился. Почему запомнился? Так убили его по весне лихоимцы. Злодеев вскорости словили. Ими оказались трое цыган, позарившихся на добрую лошадь. Судили. Двум дали вышку, одному пятнадцать лет, за соучастие. А деревенским осталась память о добром человеке, Степане Григорьевиче Кошке, полном кавалере орденов Славы.

А тут вскорости и Ваньки мать померла. Правду люди говорят: приходит беда, отчиняй ворота. Мать померла тихо, с вечера умылась, надела беленький платочек, поцеловала всех на сон грядущий и сказала, как прощаясь:

— Пойду я.

И ушла…

И остался Ванька один. Нет, люди вокруг были, были сестры, были сменные, только с уходом дорогих ему людей словно кусочки живой плоти отрывались от сердца.

В военкомате доктор, который проверял Ваньку для службы в армии, так и записал: не годен по причине сердечной недостаточности. И остался Ванька в родной деревне, при конюшне.

Забросил напрочь все плошки и миски и принялся ваять прежнюю детскую забаву — лошадей. Баню-то новую срубил, а старую под мастерскую оборудовал. В ней и дневал, и ночевал, корпея над очередным произведением. Раз приносит и показывает сестрам, они уж совсем заневестились, того и гляди, в чужой дом уйдут. Да вот, значит, показывает им свою очередную поделку — на ней мужик в полушубке коня норовистого в сани запрягает, вроде бы ничего особенного, игрушка она и есть игрушка, хотя и красивая. А он не унимается и все сестер пытает:

— Ну, похож, смотрите лучшее, похож?

— На кого похож? — взмолились те.

— На дядьку Степана. Что, главного и не приметили? Те присмотрелись и согласились — навроде и вправду похож.

Иван бережно отнес свою работу в передний угол, под божницу.

— Я еще маменьку изделаю, как она конюшонка поит. И на смену засобирался.

Его уж вовсю Запрягаем звали, а пошло-то все с чего. Председателем после тетки Лизы стал присланный из города мужик, так сказать, не деревенский, но башковитый, зазря колхозников никогда не забижал. И вот однажды он принял на работу ветфельдшера, молодого парня. Тот первое время ходил в галстуке, в штиблетах, говорил всем «Вы». А через месяц запил, как последний забулдыга, и куда весь форс его делся. Наносным оказался. Придет, бывало, с утра на конюшню, от самого самогонкой прет за версту, какой тут запрячь или распрячь — и разговора об этом нет, вот он и горланит на всю конюшню: «Ванька, запрягай!» С его пьяного языка это прозвище и прилипло к Ивану. Правда, ненадолго задержался в ихой деревне «скотина доктор», вскорости поперли его с места, сельчане и звать-то как его забыли, а Ванькино-то прозвище приклеилось намертво. Вот ведь как бывает.

Ванька первое время психовал, ругался, порой дело и до драки доходило, а злые языки за спиной все одно шептали — Запрягай.

Бывало, идет Ванька по деревенской улице, никому ничего плохого не говорит, а тут малай навстречу, увидит Ваньку, да как заблажит на всю улицу голосом несусветным: «Ванька Запрягай», — и пустится бежать прочь. Его и не догонишь. Ванька вперед бегал, догонял, по ушам давал: все напрасно.

Дядька Степан еще живой был, прознал он про это дело, подсел раз к Ваньке на солому на карде и говорит, попыхивая цигаркой:

— Я смотрю, ты совсем дерганый стал, от чего это, можа, в хате беда стряслась?

Ванька и поведал все как на духу:

— Задразнили мене, дядька Степан. Как «скотина доктор» назвал меня Ванька Запрягай, так все теперь и зовут, будто у мене фамилии нет, — и носом обиженно шмурыгнул — тоже привычка была.

Дядька Степан в усы ухмыльнулся и говорит ему, потрепав по голове:

— Эх ты, бедолага, разве можно обижаться на работное прозвище. Они ить не со зла это. Просто так им удобней запомнить тебя, а человека запоминают по его труду. А ты и есть лошадиных дел мастер, а, значит, Запрягаев. Раньше по труду-то фамилии давали. А ты сердишься. Не серчай на людей.

Ванька с того памятного для себя дня полностью успокоился, перестал горячиться и строить мысленно обидчикам мстительные планы. Когда кто-либо из сельчан обращался к нему «Запрягай», он ровно, даже бесстрастно откликался. И со временем это даже вошло в норму. Смирился Иван.

Шли годы. Подошла пора жениться, и Ванька женился. Правда, надо сказать, любви и в помине не было. Так, голая необходимость, время подошло.

Любил-то он другую, рыжую и веселую Валю, Валюшеньку. Так он в мыслях называл ее, но даже не сватался к ней. Она, видишь ли, моложе его была, в том вся и загвоздка. Позже в январскую стужу она замерзла, возвращаясь из райцентра, где работала парикмахером. Замерзла на безлюдной вечерней дороге.

Иван с того дня потемнел, осунулся лицом и замкнулся. Шибко смерть Валюши переживал. На людях ничего — держался, а уйдет на смену и китайским болванчиком целый день просидит. Безучастный ко всему стал, одними своими поделками и жил. Где-то достал липовый чурбачок и стал ножичком портрет Валюши создавать. Получилось одно к одному. Сходство поразительное. Несет, значит, Валюша воду в ведре, ветерок платьем как бы играет, а она идет, веселая-веселая. И это была единственная работа, где не было ни коня, ни конюшонка. Он эту поделку тоже под божницу поставил. Почетное место.

Со временем боль улеглась, притупилась, но осталось одно: Иван стал молчаливым, как мудрец. Он и раньше-то небольшой говорун был, а тут совсем сделался отрешенным, как лесной пень. Слова не вытянешь.

Но как только родился третий ребенок, девочка, Ивана будто подменили. Сам назвал Валюшей, сам в сельсовет носил, сам же и в соседнее село в церковь крестить возил. Все сам, только вот кормить не получалось. Это дело он скрепя сердце жене Матрене доверил. Жена Матрена уж было ревновать стала. А двое старшеньких Ивановых малаев прозвали ее «Божий одуванчик».