Лечение электричеством

Надо мотать домой, повторил про себя Грабор, когда Лизонька ушла разговаривать с менеджером. Он начинал ожесточаться, подходило время опохмелиться и продолжать банкет нового тысячелетия. Он не видел различия между двухтысячным и две тысячи первым: празднуют пышно, как никогда; день сегодня особенный, и трястись на койке в чужой стране нет смысла. Мексика казалась ему липкой и враждебной. Он не знал названия местных денег; пиастры? Ванная оказалась выкрашена в густой красный цвет, по скользящим следам кисти можно было полностью изучить работу маляра; плитка на полу тоже была красной, но вдоль стен чередовалась с белой. Он встал под душ, улыбнулся с трагической признательностью горячей воде, нормальной работе смесителя и кранов. Когда он вышел, Лизонька уже собрала вещи.

— Он требует еще одну двадцатку, — сказала она. — Индейцев терпеть не может. Телефон заблокирован. Надо где-нибудь купить карту местности. Мы едем на корриду. Хочу посмотреть на мужчин. — Она окинула Грабора взглядом так, что ему зачесалось под мышками.

— Мне надо помянуть Бубу, — процедил он. — Отвези меня в Америку. Меня здесь арестуют. — Высморкался. — Выпей памяти своего Баланчина.

— Кого? — растянула она по восходящей.

— Кто у тебя в балете?

— Дети у меня в балете… — сказала Толстая рассеянно. — Мои однояйцевые двойняшки… В их честь построили Торговый Центр. Они так забавно цеплялись друг за друга… И этот ослепительный день под дождем… Что ты привязался ко мне? Я работаю на тебя, говорю тосты. В тебе осталось хоть что-нибудь святое?

Было видно, что за эти несколько секунд она очень устала, что она не в силах плакать или что-либо объяснять.

— Ты привязался ко мне в самолете, научил кривляться, красить волосы, позировать голой… Ты кончил в меня кровью в Бостоне, Грабор, а такого не бывает. Он мне не дал, не захотел. Он всегда был пидором, ему было со мной неинтересно. И умер как все. Оставил завещание восьми мальчикам с шестьдесят девятого года. Каждому по несколько миллионов. Хорошо любить счастливых? А потом… Потом наши дети погибли в автокатастрофе. Ненавижу Вашингтон.

Почему-то в Грабора вселилось такое же усталое безразличие и покой. Он подумал, что если настоящие дети погибли три года назад, то вымышленные погибли сегодня. Ему стало жаль сегодняшней новогодней смерти. Некоторым людям нужно позволять врать в этой жизни, это не дозволено никому, особенно детям и старикам, — но если все мы произошли от женщин, можно простить им что угодно.

— Девочка, а откуда фотографии? — спросил он.

Толстая бросила в него бесформенной влажной подушкой.

— Из журнала. Взяла и сканировала. Из «Таймс». Неужели ты не понимаешь, что я хотела тебе понравиться. Интересничала. Так делают все девочки.

— Извини, я просто не знал. Отвези меня домой, — повторил он и вспомнил, что у них по-прежнему нет дома.

Опять вошла католическая горничная. Ее поздравили с подоспевшими праздниками.

ФРАГМЕНТ 36

Во дворе мотеля стояли коллекционные автомобили. Проржавевший «Джип» времен второй мировой, ценный лишь по причине своей ржавчины и простоты. Два «Студебеккера»: «Диктатор» 32-го (здесь все считали, что когда-то он принадлежал Эскобару) и «Президент» (тоже тридцатые), какие-то легковые автомобили, вернее, их останки: наполовину истлевшие от солнца, с выглядывающей из капотов проросшей травой. «Президент Стейт Лендкруизер» 41-го года стоял на четырех сваях, сложенных из кирпичей, в левом углу двора, прямо у гостиничного офиса. Единственный послевоенный «Мерседес» приближался к роскошеству образца; хозяин отполировал его крылья из нержавеющей стали, сменил обшивку в открытом салоне, прицепил новые колеса. Напротив громоздились невероятные деньги, но деньги думали на языке кактусов и пиастров. Владелец пиастров замер в дверях. Высокий, скорее обрюзгший, чем крупный; в черных трусах, линялой майке без рукавов и американской кепке. Мальчик, уменьшенная копия отца, сидел за большим деревянным столом, врытым в землю, держа перед собою автомобильный мотор, блестящий и страшный, как самовар или вырванная внутренность. Он улыбался, радуясь своему каннибализму — такой же круглый, в такой же майке, в такой же кепке, — и протирал механические подробности изделия жирной тряпочкой.

Грабор вышел на улицу и, тяжело дыша, написал губной помадой на заднем стекле автомобиля «Just Married» / «Молодожены».

Мужики дружелюбно вздохнули, сделали пальцами «во».

Толстая вышла на главную, судя по всему, улицу города и повернула налево. Грабор был уверен, что Северные Штаты находятся слева, он помнил, ему подсказывало сердце.

— Она переходит в пятую дорогу, — сказал Грабор. — Это уже наша.

— Не ссы в трусы, — Толстая вела посередине пустой улицы в пригородах Тихуаны. — Это ты перешел в пятую колонну.

О вчерашнем празднике напоминали только пустые пивные бутылки с красными орлами на этикетках, выставленные возле урн и лестниц жилых зданий. На одном из домов лежал гигантского размера Санта Клаус, покрывая собой почти всю крышу. Зацепившись ногами за провода, он свешивал свою бородатую голову с карниза, пластмассово глядя на проезжающих. Разметка дорог все еще оставалась американской, но чувствовалось соседство другого, километрового. Даже океан начинал пахнуть не ветром, а вздернутым травянистым песком континента.

— Грабор, ты не хочешь познакомиться с местными блядьми? — спросила Толстая. — «Ближе к Югу, больше перца».

— Я — не турист. Я хочу к Берте.

— Ты — хорек скрипучий.

Лизонька свернула к океану: он просвечивал из промежутков беленых зданий с криво наклоненными крышами. На улочке, параллельной береговой черте, она остановилась. Такие же белобрысые домики, стволы с посаженными на них круглыми прическами листвы, безлюдие, промелькнувшая в этом безлюдии девочка на велосипеде с красивой щербинкой во рту. Вдоль берега был положен бетон. Прерывистый, стертый колесами поребрик отделял дорогу от такого же обломившегося бетонного пляжа. Они встали следом за темно-синей «Ниссан Сентра» 1991 года с местными номерами, низвергающей из себя пластмассовые коробки и щепотки окурков.

— С Новым годом, — сказал Грабор и пошел ближе к воде.

Два эффектных парня вышли из машины на свет божий, вытащили полуспящую девочку — дочку одного из них. На свете бывают настоящие дочки, подумал Грабор. Отличная мысль, чтобы опохмелиться. Он сел на камень, разглядывая изъеденную стихией мертвую чайку: перья на ней еще оставались, перья никто не ест. Небо сливалось своим цветом с океаном — облака утопали в воде и волны задерживались на небе, — но океан был другим, чужим, иноязычным. Грабор понимал, что он становится жалок без родной земли под ногами.

— Ты видела меня таким беспомощным? — спросил он Лизу. — Ты помнишь Бостон, озеро, Форт-Брэгг? Я был таким когда-нибудь? Это в первый раз. Первый раз у меня такой праздник. Отвези меня в Америку. Я не люблю тут. Лиза, я не люблю латифундистов.

Толстая погладила его по затылку, перерастающему в спортивную кепку; провела пальцем по едва заметному родимому пятну на затылке.

— Смотри, какую мне вещицу подарили, — она разомкнула ладонь с синей пачкой сигарет неизвестного названия. — До Мехико тысячи полторы километров.

ФРАГМЕНТ 37

Очередь обратно в Северную Америку тянулась жестокосердечно, не менее часа. К машине подходили люди в шляпах, с корзинами и белыми пакетами для мусора: они предлагали сушеные красные перцы на переплетенных веревочках, маракасы, сигары, серебряные украшения с бирюзой, кактусовую настойку и шляпы, такие же, как у них на головах. На головах было дороже.

Торговцы с любопытством заглядывали в Лизонькину машину: на ее бюстгальтеры, висящие по углам картины, тыкающиеся друг в друга фен и будильник, на Библию, завернутую во фрагменты белья. Толстая выпорхнула несколько раз наружу с камерой, Грабор вспомнил, что камера скорее всего не работает.