Современная нидерландская новелла

Господин Гимберг умылся, надел свежую рубашку и договорился с Петером о встрече в номере в половине шестого, чтобы вместе поужинать и, может быть, пойти в кино, пусть Петер пока выяснит, идет ли здесь что-нибудь приличное — например, музыкальный фильм или вроде того.

— Держи, — сказал господин Гимберг, — мельче денег у меня нет, но ты все не трать, слышишь! — и дал сыну бумажку в десять гульденов.

Когда он ушел, Петер подошел к окну и посмотрел наружу. Дождь уже почти перестал. Белые облака, словно сжатые кулаки, плыли в воздухе, но между ними и над ними небо было блекло-голубым, как застиранные шорты. На оранжевую скамейку опустился скворец и начал чистить перышки.

Он шагал по улицам Зволле и думал о девочке. Они снова стояли в комнате и глядели друг на друга в зеркало. «Мне жаль, что мой отец такой бестактный», — сказал он. На заднем плане смутный контур отца почти растаял. Девочка улыбнулась. «Ты одна?» — спросил Петер. Она кивнула. «Я тоже один, — сказал он. — Мой отец сидит в антверпенской тюрьме, а мать похоронена на кладбище в Гааге». Он ехал вместе с девочкой в «студебекере», и они обгоняли все машины, а глаза их непрерывно встречались в зеркальце.

Он прошел мимо кафетерия, но, хотя был голоден, не решился туда войти, потому что возле дверей, лениво опираясь на свои блестящие мопеды, стояли здоровенные подростки, молча провожавшие его презрительными взглядами. А когда через некоторое время он хотел было зайти в бакалейную лавку, чтобы купить плитку шоколада, то вдруг сообразил, что и сюда ему нельзя, ведь у него одна-единственная бумажка в десять гульденов, полученная от отца, а бакалейщик может подумать: откуда у мальчика столько денег? — и вызвать полицию. Он побрел дальше, полюбовался афишами маленького кинотеатра, где шел фильм со Стеном Лоурелом и Оливером Гарди, который он уже смотрел в Гааге. Зато в следующем кинотеатре демонстрировалась музыкальная кинокомедия, и он запомнил название кинотеатра для сегодняшнего вечера.

На стоянке возле большого кафе он увидел роскошную машину с красными цифрами на белом номерном знаке; это была машина отца. Петер перебежал на другую сторону улицы, потому что отец занимался делами и едва ли хотел его видеть. А когда он почти бегом свернул за угол, перед ним оказался городской вокзал, и он чуть не заревел от досады и злости на себя за так бездарно проведенный в Зволле день, хотя он мог бы (теперь, правда, почти в половине пятого, было слишком поздно) сесть на поезд, идущий в Эпе, чтобы еще раз повидать девочку.

Он вернулся в гостиницу и, сев на край своей кровати, стал разглядывать себя в зеркале. Он увидел маленького, тощего мальчишку в слишком широких брюках (это были первые его длинные брюки) и слишком короткой курточке; так, по словам матери, всегда одевались воспитанные английские мальчики. Он закрыл глаза, а девочка проникла под веки, заставив его покраснеть. Небо снова затянулось тучами, дождь вдруг резко забарабанил по стеклу, по всему Зволле вспыхнули уличные фонари — так сразу стало темно, — и отец, пахнущий спиртным, вошел в номер.

Потом, вечером, в конце фильма, когда певец целовал танцовщицу, которую все время преданно любил, из глаз у Петера брызнули слезы. Было уже десять часов, у кинотеатра вокруг нескольких визжащих и хихикающих девиц толпилась большая компания шумных парней, швейцар гостиницы читал взятую в библиотеке книгу, а в номере Петер разделся и получил от отца инструкцию о том, как правильно складывать и вешать на спинку стула свои брюки.

На следующее утро, когда светило солнце и небо было безоблачным, они поехали обратно в Гаагу.

— Поедем через Элбург, — сказал господин Гимберг, натягивая кожаные перчатки. — И остановимся в Хардервейке, чтобы поесть копченого угря.

Пожалуйста, отец, папа, папочка, — как мне лучше тебя назвать — поедем через Эпе, думал Петер, но вслух сказать этого не решился. Поедем через Эпе и посмотрим на комнатку, в которой я вчера родился.

МОЙ СВОДНЫЙ БРАТ

Сегодня у моего сводного брата день рождения. Отец обязательно хочет навестить его, хотя весьма вероятно, что отца там не примут. Мы пойдем пешком, ибо такси отец считает неоправданным расточительством, а трамваев он избегает, с тех пор как вот уже несколько лет двери вагонов открываются и закрываются автоматически.

Едва мы выходим из дому, начинается дождь. Я оставляю отца в крытой галерее и бегу обратно за зонтом. Тетя Бесси уже вынесла его в прихожую. Она пытается всучить мне еще и пару отцовских калош, но я отказываюсь и собираюсь снова выбежать из квартиры, как вдруг звонит телефон.

Это меня: Элли. Сегодня днем она не придет, потому что из Австралии приехал ее дядя и у них намечена целая культурная программа: поездка по каналам, посещение музея, обед в здании порта, — а родители желают взять ее с собой. Пока ты молод, семья относится к числу мелких жизненных неудобств.

Я болтаю с ней и одновременно рассматриваю себя в зеркале, висящем напротив телефона. Мне восемнадцать лет, в прошлом месяце я признан негодным к военной службе. Думаю, я просто показался им нескладным. У меня длинные по моде волосы и жиденькие усики, но они мало подходят к моей прическе, стало быть, я их сбрею. Я хочу быть писателем и надеюсь непременно стать им.

Элли — славная девчонка, на год моложе меня, только она не знает, чего ей надо. Хочет вроде бы сниматься в кино, но у нас тут нет никакого кино, по крайней мере нет того, что я назвал бы кино. Впрочем, она еще ходит в школу. «Когда разделаешься со школой, ступай в театральное училище, — говорю я. — С этого и начни». Она обещала подумать, но говорит, что, на беду, не в силах ничего запомнить наизусть. «Там тебя обучат», — говорю я. Хотя кто знает! «Вот-вот, — говорит она, — придется ведь сдавать вступительный экзамен и шпарить что-нибудь из головы, чтобы показать свои способности». По мне, театральное училище — ерунда. Для мужчины, конечно. Я вижу иногда ребят оттуда — ну точь-в-точь пятнадцатилетние девчонки. Вечно болтают об известных актерах, о том, как бы побольше выпендриться, — даже смешно. Если ты хоть немножко мужчина, лучше стать писателем. Но торопиться я не буду, останусь пока тем же, кем был до сих пор, — никем.

Отца, ясное дело, в помине нет там, где я его оставил, он сидит в кафе на углу. Ему как раз подали вторую кружку пива. Я беру колу, так как он не любит пить один. Когда находится в общество, разумеется. Он всегда начинает день с пива да и кончает его, собственно, нередко тоже пивом. Тогда, по его словам, все течет превосходно. Его старческие щеки уже покраснели. На седых усах — клочья пены. Он пробует шутить с женщиной за стойкой, но она не очень-то на него реагирует.

Когда мы снова выходим на улицу, дождь перестал.

— Дай мне зонт, — говорит отец, — ты не умеешь с ним обращаться. — И начинает помахивать зонтом, как тростью.

Моего сводного брата зовут Паул, сегодня ему исполняется сорок восемь лет. У него не все в порядке с головой. Живет он в отдельной комнате на полном пансионе у госпожи Мурман. Она страдает галлюцинациями или чем-то вроде этого. По ночам она слышит стук в окно и часто разговаривает с маленькой девочкой, которую никто больше не видит. Впрочем, разговором это назвать трудно. Она дает девочке указания: выпей молока, надень ботиночки, убери скорее этот старый хлам и так далее. Она постоянно твердит, что Паул день ото дня становится все ненормальнее, что иной раз прямо страшно войти ночью в его комнату, что для таких, как он, существуют отличные учреждения. Но Паул вовсе не такой уж ненормальный, просто он боится людей. Он никогда или почти никогда не выходит из дому. И не работает, во всяком случае не делает того, что люди считают работой, профессией, службой и тому подобным. Он занимается ерундой: составляет небольшие композиции из марок, отклеенных от конвертов. Настоящие миниатюры, довольно красивые, но если увидишь одну такую композицию, то, по-моему, можно считать, что видел и все остальные. Подарок, который мы с отцом купили ему ко дню рождения, — это большой конверт, а в нем тысяча марок. С гарантией, что одинаковых там нет.