Современная нидерландская новелла

Правда, в приглашении было и кое-что заманчивое. Прежде всего заночуют они в гостинице, а это рождало в душе Петера восхитительное сознание, что он вполне взрослый человек, ведь рядом не будет матери с ее вечной опекой, напоминающей ему об истинном его возрасте. Непродолжительность посещения Зволле также подкрепляла ощущение взрослости; у взрослых никогда нет времени для того, чтобы надолго задерживаться в одном месте, их пребывание везде и повсюду обусловлено необходимостью, в противном случае все их дела пойдут прахом. К тому же у его отца, помогающего снабжать голландцев бельгийским пивом и по своим пивным делам бывающего в Зволле, новейшая модель «студебекера», а так как у большинства друзей Петера отцы не поднялись выше «фольксвагена», это тоже стало одной из приятных сторон предстоящей поездки. Пускай его родители разошлись, зато отец живет за границей и ездит на дорогой машине, он не раз бывал в Париже и присылал оттуда Петеру цветные открытки, открытки с Эйфелевой башней, с видами Сены и со всякими другими видами.

Он горячо надеялся, что кто-нибудь непременно заметит его вместе с отцом в «студебекере», и случай — этот фокусник, чья прямо-таки пугающая ловкость заставляет нас порой забыть о главном его назначении: удивлять и развлекать детей, — был к нему благосклонен и извлек из его ноздри золотой, то есть поместил его дружка Вима Энкелаара, отец которого не поднялся выше мопеда, на тротуаре возле перекрестка, не далее двух метров от бледно-розового «студебекера», чуть слышно ворчавшего в ожидании зеленого света.

Петер постучал по стеклу, но Вим, болван, его не услышал. Лишь в самый последний момент, когда транспорт на другой улице остановился, Вим взглянул на «студебекер» (теперь золотой был вынут из уха Петера!), и Петер мог с большим удовольствием проследить все изменения Вимова лица: сначала он его не узнал, затем не поверил своим глазам и, наконец (уже загорелся зеленый свет, и машина тронулась с места), позавидовал.

Когда они выехали из Гааги на автостраду, путешествие стало менее увлекательным. Отвыкнув друг от друга, и отец, и сын испытывали неловкость и никак не могли придумать тему для разговора. Плоский зеленый пейзаж с неизменными коровами, пасущимися на скошенных лугах по обе стороны шоссе, вскоре наскучил Петеру; его раздражало, что их все время обгоняли другие, не столь шикарные автомобили, так как отец ехал медленно и осторожно, но сказать об этом он не решался. Один раз он попытался было, но ничего не вышло. Отец просто-напросто ответил:

— Эта скорость больше той, которая безопасна для нас.

Они съели бутерброды и банан, полученные в дорогу от матери, и не увидели ни одной аварии.

Когда они подъезжали к Апелдорну, стало пасмурно и начался дождь.

— Жаль, — сказал господин Гимберг, — здесь есть неплохой парк с аттракционами, но теперь идти туда нет смысла.

Это замечание Петеру не понравилось, поскольку означало, что отец, так же как мать, продолжает считать его ребенком. Он включил радио: по первой программе мужской голос исполнял (о мучительное совпадение!) песню под названием «Вместе съезжаем с горы».

Между Апелдорном и Зволле, возле деревни Эпе, господин Гимберг вдруг притормозил и свернул в сторону от шоссе.

— Сюрприз, — сказал он.

Он захотел показать Петеру дом, где семья Гимберг — тогда еще молодая и, несмотря на материальные трудности, счастливая и дружная — в последнюю зиму оккупации отметила радостное событие: рождение сына Петера. За деревней асфальт сменился брусчаткой, которая через несколько минут с облегчением уступила место ухабистому проселку. Сосны по обе стороны от дороги иногда отступали назад и создавали живописный, но из-за непрерывного дождя все-таки скорее печальный фон для жилищ, получивших у маклеров прозвище «веселенькие виллы», то есть для угрюмых домов, нижняя часть которых была сложена из камня, а верхняя — из потемневших от времени бревен.

У одного из домов машина остановилась. Отец опустил боковое стекло и поглядел на дом.

— «Летние радости», — сказал он, и действительно это название было написано закругленными белыми буквами на большом сером валуне у ограды. — «Летние радости», — повторил господин Гимберг, и что-то в его голосе заставило Петера почувствовать себя потерянным, словно он вдруг заблудился и некому было показать дорогу.

Немного погодя это чувство сменилось смущением, до того сильным, что Петер почти утратил способность видеть. Он стоял вместе с отцом в комнате «Летних радостей», которую отделяла от улицы лишь наружная дверь, а напротив стояла испуганная девочка — красивей ему не приходилось видеть даже в кино. Она напомнила Петеру принцесс из тех сказок, которые мать читала вслух, когда он был совсем маленьким. Сказки были с картинками, и принцессы на этих картинках всегда казались ему скучными, капризными существами, когда же он увидел одну из принцесс воочию, он понял, что очень ошибался. И даже если б он не ошибался, если б она тоже была скучной и капризной (что казалось ему невероятным), все равно красота ее подчинила бы себе недостатки — так солнце заставляет одинаково ярко блестеть здания тюрем и детские площадки, узкие переулки и пригородные виллы.

— Твоих родителей нет дома? — услышал он вопрос отца, и девочка, бывшая, видимо, постарше Петера (может быть, на год), шагнула назад и произнесла:

— Да, менеер.

«Мы не воры, не разбойники», — хотел сказать ей Петер, но язык его не слушался, отец же тем временем объяснял девочке, что раньше, много лет назад, жил в этом доме и что Петер (который, покраснев и ненавидя себя за это, рассматривал носки ботинок) родился здесь, в комнатке наверху.

Они поднялись по лестнице. Девочка нерешительно последовала за ними, и Петер, шедший позади отца, проклинал правило, по которому женщин не следовало пропускать на лестницах вперед. Ведь он чувствовал, в этом случае как раз следовало пропустить девочку вперед, потому что дом был ее, а они с отцом ворвались в него, хотя и по уважительной причине. Когда же вдобавок оказалось, что комнатка, в которой Петер (при шипении и ярком свете карбидной лампы) родился, была теперь комнаткой девочки, ему стало и вовсе не по себе. Он надеялся, что девочка поймет, что он не мог поступить иначе, что беспокойство ей причинил отец, а он, Петер, совсем не похож на своего живущего в Бельгии отца и видится с ним не чаще трех раз в год, что сам он нипочем бы такого не сделал, что он никогда (но об этом последнем обещании он вспомнил лишь много лет спустя) не войдет в сегодняшнюю жизнь совершенно незнакомых людей, чтобы еще раз ощутить под ногами полы́ им же самим разрушенного прошлого.

— Кран до сих пор плохо закрывается? — спросил господин Гимберг, и девочка, удивленно подняв брови, поглядела на умывальник, словно видя его впервые, а затем, не зная точно, это ли им от нее нужно, подошла к умывальнику, повернула кран, пустила струю воды, снова плотно завернула кран и тихо ответила:

— Нет, менеер.

Но это видел и слышал один только Петер, потому что отец открыл окно, высунулся, несмотря на дождь, наружу и сказал минуту спустя:

— Вот первое, что ты увидел, Петер, а когда я стоял с тобой у окна и показывал тебе сад, по засыпанной снегом тропинке прошли два немецких солдата, но у меня было удостоверение личности и, кроме того, уже несколько часов у меня был ты, а ты ведь знаешь, что такое немцы и дети. Впрочем, нет, ты этого, конечно, не знаешь.

Но Петер не слушал отца. С трудом подавляя смущение, он смотрел на девочку, водившую указательным пальцем по крану. Он проследил ее взгляд и, ощутив сладкий ужас, обнаружил, что отражение ее глаз наблюдает за ним. Отец повернулся, вздохнул, поглядел на часы и сказал:

— Пойдем, нам надо ехать дальше.

Остаток пути до Зволле они проехали быстро, только Петер даже не заметил этого. И номер в респектабельной гостинице (запах пыльных ковров и камфары, высохшая земля под темно-зелеными папоротниками в холле) не вызвал у него того радостного возбуждения, на какое он рассчитывал перед началом путешествия. В номере стояли две кровати, двухспальная, которую занял отец, и диван-кровать, предназначенный Петеру. Помимо этого, там был высокий коричневый шкаф с зеркалом, два простых стула и маленький узкий стол у окна, выходившего в уютный сад, где на белом гравии блестели мокрые от дождя оранжевые скамейки. Вдалеке, за серыми крышами низких домов, между двумя деревьями Петер заметил часы на башне собора. Десять минут третьего.