День сардины

Говорят, всюду в мире одно и то же, а кое-где и похуже, чем у нас; но я хотел бы, чтобы каждый мог сам в этом убедиться. А то у нас есть только телевизор или кино. Да еще приходится зарабатывать свой хлеб на этом вонючем участке под началом у жуликов вроде дяди Джорджа и Сэма Спроггета, которые норовят нажиться на том, что режут ягнят и стригут овец. А от этого совсем тошно становится.

Так что все это просто-напросто вонючая западня.

Тем временем шла оживленная переписка. Моего старика судили за двоеженство, и он получил суровый нагоняй от судьи, зато приговор был самый мягкий. Моя старуха с Гарри ходили к адвокату, и он им сказал, что дело о разводе пойдет как по маслу. Так что они тоже были заняты. Я все думал о своем старике, каково ему там за решеткой. Настроение у меня для этого было самое подходящее. Моя старуха раза два с ним виделась — один раз на суде, когда давала показания, а потом в тюрьме, куда пошла к нему вместе с его второй женой, — и оба раза он был веселехонек, шутил, как мясник, распродавший в субботу весь товар. Сказал, что читает, пополняет образование и что обходятся с ним хорошо. Моя старуха переписывалась с его женой каждый месяц. Бог её знает зачем.

Все были довольны. И Гарри с моей старухой и Носарь всякий раз, когда со мной разговаривали, словно прерывали какое-то увлекательное путешествие. Это ужасно неприятно — будто чуешь запах воскресного обеда и знаешь, что тебе ничего не достанется. А виноват сам. Мне могло быть не хуже, чем им, но я продолжал считать Дороти библейской праведницей. Всякий раз, как я касался ее, мне вспоминался тот первый вечер, когда я услышал ее голос, и я гнал от себя всякую мысль об обычных отношениях между юношей и девушкой.

А потом все полетело к чертям.

Однажды вечером, когда мы были в «Риджент», в бильярдную вошел Носарь. Я о первого взгляда почувствовал неладное.

— Что-нибудь случилось? — спросил я.

— Нет еще.

Я почувствовал, что он не расположен разговаривать, и весь вечер мы молчали. Сгоняли партию. Он все время курил, злобно тыкал кием, будто хотел вспороть сукно, и проиграл мне под сухую. Видно было, что он во всех смыслах сыграл под сухую. Я угостил его лимонной настойкой.

— Что с тобой, Носарь?

— Мик ее избил. И грозился еще побить, если она будет со мной встречаться.

— Удивляюсь, как он раньше ее не трогал.

— Я его убью! — сказал он. — Возьму у нашего малого револьвер и пристрелю его.

— У кого?

— У Краба.

— Этого только не хватало.

— С револьвером или без, а я с ним сочтусь, — сказал Носарь.

— И думать забудь. Да скажи своему брату, чтоб он от этой игрушки избавился — от них одни несчастья.

— Ладно, кончай каркать, — сказал он. — Только и умеешь учить. А чтобы помочь, как настоящий друг, так ты и пальцем не шевельнешь. И остальные тоже. Да вы жить и то боитесь!

Удивительное это дело — видишь ловушку и все равно попадаешь в нее.

— Ты что, меня не знаешь? — сказал я.

— Ладно, старик, — сказал он. — Буду на тебя рассчитывать. Когда я скажу, что надо потолковать с Миком и компанией, ты придешь. Договорились?

— Приду.

4

Говоря по правде, я боялся этого револьвера с той самой секунды, как услышал про него, и могу сказать почему. Вообще-то я не боялся оружия, оно мне, как и всем нам, с детства примелькалось. Пиратские пистолеты, из которых, казалось, стреляют, не заряжая, шестизарядные наганы, появляющиеся неизвестно откуда, как по волшебству; крупнокалиберные револьверы; блестящие автоматы и пистолеты с глушителями или без них; пистолеты-пулеметы, карабины, мушкеты, автоматические винтовки. Они казались такими же знакомыми, как ножи и вилки, хотя мы никогда не держали их в руках. Не считая кино, вблизи мы видели иногда ружья у охранников в поезде или у солдат на параде. Правда, один раз я увидел револьвер поближе. Летом мы со стариком Джорджем помогали маркировщикам на участке, и вдруг Джордж подобрал с земли пакет, завернутый в замшу и перевязанный ботиночным шнурком отличным шнурком, шиллинг пара. Джордж держал пакет осторожно, будто расплескать боялся. Наверно, он уже на ощупь почувствовал, что это. Помню, как он тихонько развязал шнурок и развернул замшу. А маркировщик тем временем орал:

— Эй, куда этот сукин сын запропастился? Где вы оба?

Он не видел нас, потому что мы стояли в низине, заросшей высокими кустами с клейкими почками. В пакете оказался пистолет военного образца, еще со следами смазки на рукоятке, красивый, весь блестящий, и, когда Джордж нажал на ствол, он легко переломился. Внутри был один патрон.

— Дайте поглядеть!

Джордж протянул мне пистолет. Он оказался тяжелее, чем я ожидал. Я заткнул его за пояс, потом снова вытащил и прицелился. Это все враки, будто из него можно навскидку стрелять, — очень уж он руку оттягивает. Если бы я спустил курок, то отстрелил бы Джорджу большой палец на ноге.

— Интересно, как он сюда попал? — спросил я. — Что за чудак его бросил?

— Если не ошибаюсь, из этого пистолета троих убили, — сказал Джордж, помолчав. — Давай-ка его сюда.

Упрашивать меня не пришлось.

— А кто убил?

— Это случилось лет пять или шесть назад, — сказал Джордж. — Была убита вся семья: жена, ребенок и муж.

— А кто это сделал? И зачем?

— Один болван хотел, чтоб жена убежала с ним. Она отказалась. Тогда он пришел и убил их; ребенок в это время сидел и сосал палец.

— А сам убежал?

— За ним гнались, и он даже не успел пустить в себя последнюю пулю или, может, просто передумал.

— Его поймали?

— Да, поймали и повесили, — сказал Джордж. — Но пистолета не нашли.

— Пожалуй, лучше отнести его в полицию.

— Не стоит, хлопот не оберешься, — сказал Джордж.

Он повернулся и крикнул маркировщику:

— Да заткнись ты бога ради!

Потом спустился к реке, держа в одной руке пистолет, а в другой — патрон. А когда он вернулся, маркировщик уже прибежал и крыл меня на все корки.

— Ну, кончил камешки в воду бросать? — спросил он Джорджа.

— Кончил, — ответил Джордж. — А вы всегда запираете дверь, когда глядите телевизор?

Нэтч, маркировщик, подумал, что он спятил, но я, кроме шуток, накрепко это запомнил. И теперь, когда я, случайно заглянув в окно, вижу картинку мирной семейной жизни, я всегда вспоминаю о том, что может натворить револьвер.

5

Но так или иначе я сдержал слово, которое дал Носарю, и пришел на драку. Она не была похожа на другие драки, такого я никогда больше не видел. И с этого началось нагромождение событий, которые чуть не раздавили меня. Прошло порядочно времени после нашего разговора с Носарем. Наступило рождество, потом новый год, а я по-прежнему вел двойную жизнь и ждал весны; уже приближалась страстная пятница, в которую все и началось. Когда я говорю «двойная жизнь», я не имею в виду ничего плохого. Я решительно порвал со Стеллой, но все еще ходил раза два в неделю в миссию к Дороти, а остальные вечера проводил с ребятами. Мне было нелегко, потому что я обращался с Дороти, как с фарфоровой куклой, и меня смущало ее поведение: то она так и заливалась веселым смехом, то бывала холодна, как замороженный коктейль, только без вишенки.

Но если сравнивать с Носарем, у меня все шло гладко и легко. Я по крайней мере мог видеться со своей девушкой, и относились ко мне хорошо. В сущности, неприятно было только одно — моя старуха и Жилец вбили себе в голову, что я по всем статьям юный влюбленный и вот-вот женюсь, а мне невыносимо было слышать всякие намеки, ведь я относился к ней как брат. А вот бедняга Носарь угодил прямо в чистилище. Побои, уговоры и религиозные соображения сделали свое дело, Тереза отвернулась от него, и вот теперь он каждый день виделся с ней на фабрике, касался ее, беря с машины коробки, а она его не замечала или по крайней мере делала вид, что не замечает.

Кроме того, он беспокоился из-за Краба и в особенности из-за револьвера. Дело в том, что револьвер исчез неизвестно куда, а Краб вконец дошел из-за этих самых денег. Носарь измучился, потому что Краб причал во сне, пьянствовал и творил черт знает что.