О нас троих

Пейзаж как будто передает особую, сосредоточенную тишину, как и выражение лиц Мизии и ребенка: невысказанные мысли, особый, сдержанный тон.

(К вопросу о том, что пишет Мизия о ностальгии.)

3

Летом на Менорке лучше всего жилось в июне — до того, как в аэропорт Маона начинали один за другим прибывать чартеры с туристами из Англии, а с Майорки, Ибицы и Форментеры на нас обрушивались в поиске незанятых территорий передовые отряды состоятельных отдыхающих из Испании и Италии. Мы с Флор и наши друзья ходили каждый день на море, подолгу купались, часами болтали, лежа голышом на песке, пока не начинали, черные от солнца, чувствовать себя дикарями с самым что ни есть примитивным сознанием. Мы разбивали маленький лагерь в какой-нибудь труднодоступной бухте, раскладывали одежду и полотенца так, чтобы занять побольше места, и зорко следили за морем, отлавливая признаки предстоящего нашествия, которое — еще неделя-другая — загонит нас обратно в глубь острова.

Как-то раз, в два часа дня, мы сидели под палящим солнцем на крохотном пляже, до которого идти было почти час; вдруг из ниоткуда возник огромный белый катер в форме утюга и устремился прямо в нашу бухту, хотя в воде могли находиться люди. С ревом разгоняя вокруг себя волны, катер совершил несколько маневров и наконец встал на якорь метрах в двадцати от берега; от двигателей катера исходили дым и вонь, мы махали руками в знак протеста и выкрикивали ругательства; когда я увидел на борту итальянский флаг, к моей ярости и отвращению добавился стыд. Прошло еще добрых пять минут, пока двигатель наконец-то заглушили, и на палубу выскочили две крашеные блондинки с загорелой, блестящей от солнцезащитного крема кожей, обе они тут же сняли верх своих бикини, желто-лимонного и розового; затем появились двое мужчин в солнечных очках и в бермудах: они чмокались с блондинками, изучали взглядом побережье, разглядывали цепь якоря, почесывали пах — и совсем не замечали взгляды и свирепые комментарии, которые посылало им с пляжа наше маленькое племя.

Одна из девушек прыгнула в воду с претензией на красивый прыжок, мужчины сняли бермуды и остались в плавках, высоко вырезанных по бедрам и с низкой талией (причем плавки казались им малы), и вторая девушка принялась обмазывать мужчин кремом для загара. Они стояли на палубе своего плавучего утюга с таким видом, словно им принадлежала вся бухта, и смеялись, терли себя по животам, выступавшим над резинкой плавок; их часы, браслеты, золотые цепи переливались в лучах палящего солнца. Одна наша соседка, пчеловод, стала напевать «Вот это свиньи» на мотив «Гуантанамера»; [30]через несколько минут вместе с ней пел весь пляж — горстка голых, разъяренных людей.

Итальянцы на катере этого не поняли, или, может, все поняли, но им понравилось, потому что они были позеры и слегка провокаторы, так что они продолжали свою пантомиму: ласкались, щекотались, почесывались, обменивались поцелуйчиками, делали смехотворную зарядку, слушали свою громкую музыку, прыгали в воду ногами вперед и прыгали головой вперед, хохотали, кричали, брызгались, вытирались полотенцем, меняли купальные костюмы, взирали на горизонт с видом покорителей больших морей и океанов. Потом они с огромным трудом спустили на воду надувную лодку, одна парочка неумело слезла в лодку и поплыла к берегу, а мы, не переставая петь, передразнивали их и корчили рожи.

Один парень крикнул «Вы загрязнили воду!», за ним — девушка — «Вонючки!», и еще кто-то — «Убирайтесь на Ибицу!» Те уставились на нас, будто только сейчас заметили, какие же у них враждебные зрители, и не могли поверить своим глазам, но тут же отгородились солнцезащитными очками и бесконечными ужимками высокоразвитых обезьян. Мужчина никак не мог вытащить надувную лодку на берег, несмотря на все свои неумелые попытки; потеряв пару раз равновесие, он разозлился на девушку, что та ему не помогает: они раздраженно препирались, махали руками, прыгали туда-сюда, нос лодки все покачивался на волнах прибоя. Нас разделяло метров десять; до ужаса характерные физиономии и жесты вызывали у меня такое сильное чувство отторжения, что хотелось сейчас же броситься в посольство любой другой страны и сменить гражданство.

Мужчина сделал еще парочку неудачных попыток вытащить лодку на берег; он казался уже не таким пуленепробиваемым, как на палубе плавучего утюга, но все же приложил руку козырьком к бровям и стал изучать берег, а в итоге крикнул, обращаясь вроде бы ко мне: «Тут хоть какой-нибудь ресторан или бар имеется?»

Я хотел ответить ему как можно язвительнее, и вдруг узнал его голос и лицо: эти солнечные очки, животик, самодовольный лепет, часы-хронограф и золотые цепочки принадлежали Сеттимио Арки.

В ту же минуту и он узнал меня — голого, дочерна загорелого, с бородой и обросшего, как Робинзон Крузо, — и закричал: «Ливио! Мать твою!». Он протянул мне руку, вынудив встать, и бросился обниматься под ошалевшими взглядами местного населения пляжа, не понимавшего, что у нас общего:

— Кто же знал, что я найду тебя сразу же! Ну ты даешь!

Я так обалдел, что стоял столбом рядом с Флор и остальными, на самом солнцепеке; и все же в глубине души я радовался встрече и ничего не мог с этим поделать.

— Ни фига себе, я думал, мне искать тебя и искать! Прочешу, думал, остров пядь за пядью, как сыщик хренов! Твои мама и бабушка вообще не знали, где ты, сказали только, куда писать до востребования, и все! — сказал Сеттимио.

— Ты ис-кал меня? — по-итальянски мне теперь говорить было трудно.

— А то! — сказал Сеттимио и закрутил головой, разглядывая голых, диких девушек на пляже. — Мать твою, мы с тобой как Стэнли и Ливингстон! [31]

Флор так озадаченно на нас смотрела, что мне пришлось представить ей Сеттимио. Тот сказал мне «Ух ты, mucho gusto!» [32]и пожал ей руку с похотливой настойчивостью, отчего Флор напряглась еще сильнее; в ответ он представил стоявшую за его спиной блондинку в светоотталкивающих купальных трусиках, натянутых до не-могу-больше, чтобы коротковатые ноги казались стройнее и длиннее.

Мне хотелось: объяснить все Флор и моим друзьям, бросавшим на нас вопросительно-ироничные взгляды; избавиться от Сеттимио, сделав вид, что он обознался; расспросить его о Мизии и Марко. Я стоял перед ним и не мог ни на что решиться; закрывался рукой и тут же отводил ее, словно вовсе не смущался своей наготы; улыбался и хмурился.

Поэтому когда Сеттимио сказал: «Давай на катере поговорим, там удобнее», я тут же согласился, лишь бы выйти из тупика. Флор и слышать не захотела о том, чтобы составить нам компанию: «Ты лучше сам». Я обмотал вокруг талии ее парео и двинулся к лодке вслед за Сеттимио и его крашеной блондинкой — самой что ни есть строгой походкой, словно шел решать принципиальные вопросы или обсуждать сроки перемирия, подписывать договор о том, что ноги их больше не будет в нашей бухте.

Друг Сеттимио по имени Альдо Спарато тоже оказался из породы хищников, только явно настырнее и целеустремленнее, лицо у него было совершенно равнодушное. Он протянул мне вялую руку, то же самое сделала вторая девушка по имени Джузи, потом они ушли на нос своего плавающего утюга, разлеглись на полотенцах и стали мазаться солнцезащитным кремом, да чмокаться и миловаться, словно две избалованные и донельзя самовлюбленные макаки.

Я то поглядывал в сторону пляжа, пытаясь понять, очень ли злится Флор и не думают ли наши друзья обо мне плохо, то — на приборную панель кокпита, [33]и меня разбирал хохот. Музыка — как в супермаркете, повсюду — полотенца с якорями и дельфинами, аудиокассеты, фотоаппараты, видеомагнитофоны, ласты, маски для подводного плавания и бейсболки. Сеттимио держался уверенно: исчезло ощущение, что он все время судорожно осматривается, отлавливая непрерывные сигналы грозящих изменений или опасности. Теперь, получив надежный доступ к интересовавшей его сфере и найдя самый эффективный и дешевый способ внедриться в нее, он мог позволить себе не нервничать так сильно, как раньше, стал толще и даже говорил не таким писклявым голосом.