Заблуждение велосипеда

Это Командир и Комиссар венчаются у Николы в Хамовниках!

«Комиссар потом говорила, что окончательно полюбила меня за храбрость. Что я, Командир, не побоялся обвенчаться в открытую, послал весь этот комсомол, распределение, положительные характеристики. Вот Число, ему всегда по барабану было такое, его вроде выгнали из комсомола, когда у него начались все эти расклады с подпольными журналами, но венчаться он все равно не стал. Даже в загсе не записывался. Но это он по другим причинам. По каким-то другим, нам не ведомым…

А Число… ну, что Число? Он потом вернулся. Вечером однажды. Мы как раз ужинать в комнате сели жареной картошкой, ее мало было, картошки, и тут — здрасьте. Ну да, у него же ключи оставались, от входной. Кто-то ему сказал, что мы с Комиссаром вместе, потому что он совсем не удивился, попросил разрешения кое-что забрать и рылся в нижних ящиках старого шкафа.

Комиссар встала из-за стола и стояла, пока он не ушел.

Число спрашивал про общих знакомых, говорил, что только что вернулся с Севера, какие там чудесные народы и олени, и что скоро опять уедет…

Вытащил из шкафа старый толстый свитер и комкал в руках, стараясь запихнуть в сумку. Молния не застегивалась. Комиссар молча нашла ему пакет.

— Ну, давайте, люди, — подняв голову от сумки, сказал он.

Я вышел в коридор, проводить его. Вдруг начал говорить ему что-то такое, что он все равно мой друг, что мы росли вместе, и нам надо сейчас расстаться на какое-то время, чтобы потом мы могли хорошо, легко, по-другому встретиться. Что я ему друг и он может всегда на меня рассчитывать.

Он шнуровал ботинки, пока я нес эту дружественную пургу. Когда он разогнулся, я увидел, что он смеется, просто давится от смеха, губы кусает.

И мне захотелось его убить.

Но он ушел, не простившись. Только влажные следы от ботинок остались… И я на них тупо смотрел…

Надо было все равно попрощаться с ним за руку?

Вернуть?

Усадить за стол?

Ушел…

Вернулся и сразу ушел, уже насовсем. Комиссар хотела плакать, но стеснялась, думала, что я обижусь, мол, плачет по какому-то беспутному забулдыге, который даже на сына-то не посмотрел. Вася спал в кроватке за ширмой, и Число ни малейшего движения не сделал в ту сторону, чтобы взглянуть. Комиссар не заплакала, чтобы я не обижался.

Больше мы его не видели.

Плакат на соседнем доме висел уже другой, это окошко торцевое, из которого вылетали самолетики, снова заслонили, теперь рекламой речного пароходства.

Говорили, что он продолжал куролесить, работал то в театре, то в цирке, то в зоопарке, даже помощником капитана плавал, ходил на «Ракете», Тишково — Михалево — Хвойный бор — Зеленый Мыс — Речка Черная.

Каждое утро я смотрел на плакат, и думал, как он там, на «Ракете». Говорили, что на самом деле он там никакой не помощник капитана, а платный мужчина. Врут, небось, злые языки. Много ли можно заработать между остановками?..

Так что можно сказать, суммируя случившееся, что ничего страшного не произошло — Число оказался этаким крюком на жизненном пути, небольшой загогулиной.

Ничего не случилось.

Если, конечно, не считать, что теперь он помирает на чужбине, в одиночестве, от проклятущих наркотиков… Или просто потому, что пора пришла…

Надо было его тогда покормить, дать жареной картошки, вот что… До сих пор думаю об этом…»

Выйдя с Арбата, от Командира и Комиссара, от Феди и Ани и ихсвоего сына Васи, Число не знал, куда идти, потому что идти было некуда, и он долго-долго ездил, сначала на метро, потом вышел на Таганке, ходил пешком, сел на трамвай, и ездил, ездил, туда-сюда, все проезжал по Андронниковской площади, мимо белого монастыря, и река (не наша речка, а другая, городская река) все смотрела и смотрела на одинокую сутулую фигуру в опустевшем, прозрачном трамвае…

Параллельно с нашей сценарной мастерской шла режиссерская мастерская Хуциева (игровое кино) и Кочеткова (документальное). Нас с ними то и дело «спаривали». С хуциевцами так никто из наших и не законтачил, а с Надей Хворовой с курса Кочеткова мы начали работать над ее курсовым фильмом, обозначенным как «фильм о проблеме».

— И какую проблему ты хочешь рассматривать?

— Знаешь, есть всякие музыкальные коллективы, молодежные ансамбли, которым не дают ходу, — сообщила Надя. — Надо внедриться в такой ансамбль и снять про них кино.

— А где они водятся?

— В подвалах каких-нибудь или при домах культуры фабрики «Красная синька».

Надо сказать, что русским роком я никогда не интересовалась. Друзья и однокурсники заслушивались «Аквариумом», «Кино», Шевчуком. Мне не нравилось.

В детстве я вообще была уверена, что на русском языке песни бывают или про любовь, или про родину и партию. Ну, про войну еще. Это то, что по радио передают. На пластинках бывает Окуджава, на бабинах — Галич. Хорошо, конечно, но ничего особенного.

А вот на кассетах как раз самое интересное, красивое и задушевное — «Пинк Флойд», «Дорз», «Блэк Саббат», «Лед Зеплин», «Дайр Стрэйтс»… У меня сложился стереотип, что хороший рок непременно англоязычный.

И он до сих пор никуда не делся, этот стереотип. Русский рок мне кажется второсортной подпольщиной. Предрассудок, понимаю, но избавиться от него не могу.

Ну, если уж надо рассматривать проблему подпольных рок-групп, давайте попробуем.

Ближайшим к моему Каретному ряду домом культуры был ДК типографии «Красный Пролетарий» в Щемиловском детском парке, на бывшем семинарском кладбище.

Любили большевики на погостах детские парки устраивать!

Прихожу в ДК и спрашиваю у тетьки на вахте:

— Есть тут у вас самодеятельные музыкальные коллективы?

— Да вон, за сценой репетируют, по ушам ездиют, чертяки…

За сценой, среди наваленных красных транспарантов, дырявых барабанов и гитар пили чай с сушками человек пять парней и высокая девушка, бережно держащая в руках флейту. Еще ничего не успела сказать, а маленького роста человек с пышным бантом в горошек на шее уже радостно, гостеприимно улыбаясь, шагнул ко мне навстречу.

Да тут словно только меня и ждали!

— Мы студенты Института кинематографии, хотим снять фильм про ансамбль.

— А вы точно хотите про музыкальный ансамбль? — серьезно спросил человек. — Знаете, ведь бывают и архитектурные ансамбли.

Мы сразу подружились с Алешей Дидуровым, которого теперь часто называют русским Артюром Рембо, и его коллективом «Искусственные дети» тогда в составе Володи Алексеева, Бори Афанасьева, Вити Гаранкина, Алексея Кулаева и Ольги Ландшафт.

Фильм, двухчастевку под названием «Стоит лишь тетиву натянуть», иногда показывают по «Культуре». Кроме Леши Дидурова с командой, там «засветились» «Звуки Му», альтернативные художники и посетители «нехорошей квартиры», стихийного музея Булгакова. Получился фильм про подпольное искусство середины восьмидесятых. Сейчас это настоящий памятник эпохе.

Леша Дидуров после фильма стал называть меня «Мать всех искусственных детей».

Теперь это кажется дикостью и абсудрдом, а тогда московскими дискотеками ведал горком комсомола. Именно там утверждалось и запрещалось, что можно играть, а что нет. Огромные списки запрещенных отечественных коллективов.

Осенью восемьдесят шестого года, однако, именно горком инспирировал открытие московской рок-лаборатории. Это было в ДК института Курчатова. Собралось много всякого волосатого, обвешанного серьгами, затянутого в кожу музыкального народа, перед которым горкомовские «комсомолисты» держали речь — играть запрещенную музыку больше вроде бы не запрещалось, только предварительно надо было получить «визу», «лит» на тексты. Сущий пустячок.

Теперь, когда можно играть и слушать все что угодно, в том числе явную похабщину, невыносимую тупость, пошлость, безграмотность и бездарность, то и дело вспоминается тетя с золотыми зубами, с прической типа «хала» и комсомольским значком на внушительной груди. Где ты, тетя? Почему не запретишь росчерком пера всю эту ахинею?