Падение Ханабада. Гу-га. Литературные сюжеты.

Валька Титов смотрит на солнце, на «Омегу» на своей руке. Пора двигаться. Когда идем назад, над нами опять пролетает Шамро — в обратном направлении. Пять дней назад привезли бензин, и летают сейчас у нас в две смены, до вечера. С нашими из эскадрильи я уже вчера попрощался…

Так близко я еще сюда не подходил. Отсюда, с улицы, видна лишь белая стена забора. Низ ее из тяжелого кирпича, а выше — плотный дувал. Все вместе покрашено белой известкой. И сверху колья с переплетенной колючей проволокой. На земле, метров за пять от стены, тоже колья и проволока. Между стеной и проволокой пустое пространство: даже колючки здесь не растут.

Пока мы ждем в стороне, Валька и Со подходят к глухим железным воротам, стучат в окошечко. Их впускают во двор. Мы долго сидим у кривого, с сухими листьями дерева напротив этих ворот. Почему-то молчим, никто ни о чем не говорит. Выходят Валька и Со. С ними двое с мешками. Один долговязый, в халате, и черная седеющая борода клочьями торчит на узком, худом лице. Другой — помоложе, полный, бритый, с пухлыми щечками. И костюм на нем шевиотовый, только мятый и грязный. Лишь сапоги у него местные — красные, с косыми голенищами.

Долговязый глядит в землю. Полный, наоборот, подходит, спокойно осматривает нас коричневыми, чуть выпуклыми глазами. Оба становятся со своими мешками впереди. Теперь и нам как-то неловко идти вразброд. Мы с Шуркой Бочковым топчемся на месте, не зная, что делать. Идти-то ведь через весь город. Как же с этими? Валька приставляет к тюремным Мучника с Мансуровым, а мы общей группой идем сзади. Только Кудрявцеву вроде наплевать. Он идет не с нами, и не с ними, где-то посредине.

— Кто будете? — спрашивает Кудрявцев у тюремных.

— Бухгалтер, — говорит полный. — В райпо бухгалтер.

— А ты?

Долговязый молчит.

— Бригадир он. Совсем по-русски не понимает, — отвечает за него полный.

— За что подзалетели?

— Ай!.. — Бухгалтер неопределенно пожимает плечами.

— Растрата, — говорит тихо Валька Титов. — По десять лет вломили.

— Это значит по два месяца. За каждые пять лет — один месяц, — объясняет Мучник. А то мы не знаем…

На минуту отхожу в сторону, к почте, опускаю в ящик два письма: одно — родителям, другое… другое той, которую люблю. Ничего, конечно, про это не пишу.

Все же у штаба сворачиваем в боковую улицу. Идем напрямик, между дувалами, садами.

— Смотри, чтобы не оторвались! — негромко говорит Кудрявцев Вальке.

Бухгалтер оглядывается: видно, услышал. Мы придвигаемся ближе. Валька теперь идет впереди, снял с плеча винтовку. Листья из-за дувалов касаются моей головы. Совсем близко вдруг паровозный гудок. Выходим из узкой кривой улицы прямо к вокзалу.

Так и есть. Надька с Иркой ждут уже в станционной беседке.

— Твои! — с легкой насмешкой кивает на них Кудрявцев.

Я оставляю своих, иду к ним. Девочки наперебой начинают говорить, что сорвались с химии и уже три часа ожидают здесь. В штабе Мишка Рыбалка сказал им, что мы ушли еще утром.

— Поезд через полтора часа, — говорю я.

— Опаздывает на пять часов, я узнавала! — сообщила Ирка.

У нее перевязанный ленточкой пакет с чем-то там. У Надьки в мешочке яблоки. Это из ее сада. Надька живет рядом со штабом, на второй улице. Там как раз тупик и темнота между деревьями.

Мне неловко с ними, когда они вместе. Я целовал сначала одну, потом другую, и обе знают об этом. И о Тамаре Николаевне, наверно, знают. Все, что делается в школе, известно в городе. Уж Ирка наверняка знает.

До вечера сижу с ними в беседке, потом прогуливаемся по перрону. К Кудрявцеву тоже пришла женщина с кольцом на руке, пышная, с голубыми, навыкате, глазами. Платье на ней с бантом.

— У нее корова два ведра в день молока дает! — насмешливо шепчет Ирка, и черные татарские глаза ее искрятся в темноте.

Поезд все опаздывает, и Кудрявцев с женщиной уходят на время в пристанционные сады. Потом возвращаются. Женщина идет победной походкой, а Кудрявцев чуть сзади, с тем же ленивым выражением на лице. Девочки молча наблюдают на ними. К Шурке Бочкову никто не пришел…

Прогремел в очередной раз маршрутный с нефтью, и тут же зазвонил колокол. Пассажирский поезд подкатывает медленно. Долго, со скрипом, дергаются вагоны, пока окончательно останавливаются. Со всех сторон лезут с узлами, ящиками, корзинами. Проводники с жезлами и тяжелыми ключами в руках стоят на ступенях, загородив двери. К нам это не относится. Валька прикладом сдвигает здоровенного проводника в сторону. Маленький Со прижимает его к стенке. У проводника багровеет лицо, торчком встают черные усы.

— Воинский — третий! — кричит он.

— Ладно, жди, когда спросят!

Проводник косится на погоны с широкой золотой каймой по краю. Курсантов знают на дороге.

— Купе освобождай!

— Откуда купе, товарищ? Все занято.

— Найдем!

Мы знаем, где искать. Обычно это первые купе от служебного. Так и есть. Все там доверху заставлено одинаковыми ящиками, под полками и в проходе лежат тяжелые ящики. Двое каких-то — один в теплых фетровых сапогах — расположились внизу, пьют в полутьме чай с бубликами. Видно, что едут издалека. Берем тяжелые корзины с верхних полок, бросаем в проход. Туда же летят мешки, что мешают под ногами.

— Освобождай!

Те смотрят с испуганным удивлением. Проводник делает им знак, тихо говорит что-то. Втроем они начинают перетаскивать мешки и корзины куда-то в другое место.

— А это пусть тут полежит, ребята! — искательно говорит барыга в фетровых сапогах.

— Не беспокойся, дядя, охранять будем.

Под полками и наверху остается еще целая тонна груза. Что-то прибыльное везут. Ну, да нам лишь переспать: четырех полок хватит. Одну, внизу, отделяем тюремным, на других устраиваемся сами. Пока что выхожу из вагона.

Надька с Иркой стоят, не уходят, хоть давно уже темно. Стою с ними еще полчаса, пока не приходит встречный. Наш поезд, наконец, трогается. Вагоны плывут мимо, а я не знаю, что делать. Потом решительно обнимаю Надьку, целую. Она прижимается ко мне, губы ее мягкие, послушные. Теперь я целую Ирку. Губы ее дразнят, чуть покусывают меня.

Вагоны уже мелькают один за другим. Бегу, достаю ручки какого-то тамбура, подтягиваюсь и машу рукой назад, в светлый удаляющийся перрон…

Минут через пятнадцать, на полустанке между двумя сошедшимися горами, перебегаю в свой вагон. Там уже светло, проводник ввинтил лампочку напротив нашего купе. В проходе, на сидячих местах, спит какой-то мужик с брезентовым портфелем, с другой стороны — девушка. Отвернувшись, она смотрит в темное окно. Я ее сразу приметил, еще когда зашли в вагон. Светлые волосы с челкой, платье в горошек, жакет. И наведенные карандашом брови. Студентка: из ТашМИ или Фармина… [23]

Мы начинаем ужинать: достаем из вещмешка сухую твердую колбасу, хлеб, сахар. Предлагаем тюремным, но они отказываются, едят свое. У них все из дома: лепешки, коурма, какие-то коржи. По целому мешку у них продуктов. Зачем?..

Я все гляжу на девушку: что же видит она в темном окне? Такое же купе отражается там, и все мы сидим, едим колбасу, зажав ее в кулаке. И вдруг что-то словно толкает меня под руку. Я вижу тоже там, в окне, как девушка сглатывает слюну…

Валька и Со перестают есть, смотрят в ту же сторону. Быстро вынимаю из вещевого мешка колбасу, режу хлеб.

— Девушка, — говорю, но она не поворачивает головы, и я трогаю ее за локоть.

Она высокомерно смотрит на нас.

— Пожалуйста… с нами, за компанию.

— Спасибо, я не хочу!

И не глядит на расстеленную газету. Я беру хлеб с колбасой, толкаю ей в руки:

— Возьмите, что же вы!

— Нет-нет!

Девушка отталкивает мою руку, но я больно сжимаю ей пальцы и заставляю взять этот хлеб с колбасой.

— Спасибо…

Она начинает есть, откусывая маленькими кусочками. Слезинка скатывается у нее по щеке, растворяя черную краску в уголке глаз. Мы молчим, уничтоженные. Нам стыдно, хоть мы ни в чем не виноваты. Господи, это так тяжело — видеть голодную девушку…