Дыхание судьбы

Вернулся обеспокоенный Бобби:

— Ну как, договорились?

— Да, дорогой. Все в порядке.

Но она не могла уснуть. Час или больше ворочалась на прохладных гостиничных простынях; всякий раз, когда она задремывала, ей являлось ужасное видение: плачущее лицо Эвы, или Эва, говорящая: «Не позволю тебе говорить в таком тоне», или Эва, несущая молоко со льдом.

Наконец, сев в постели и закурив сигарету, она решила, что когда-нибудь можно будет извиниться перед Эвой. Не сейчас, не в ближайшее время, но как-нибудь в будущем написать ей покаянное письмо — письмо с благодарностью за ее доброту и с просьбой простить за то, что все так получилось. Это будет нелегкое и вряд ли очень приятное письмо, но Эву, возможно, оно удовлетворит.

Она тихонько прокралась в комнату спящего Бобби и посидела у кровати, глядя на его лицо. Кошмарные события дня казались сейчас далеко, далеко в прошлом. Никогда еще ей не приходилось переживать такой кошмар и никогда больше не придется. Всю жизнь впредь, когда бы она ни оказалась перед лицом тяжких испытаний, ей будут придавать силы слова «Помнишь белую дорогу?». А если все-таки случится что-то подобное или же худшее — если даже эти слова не помогут, — она сможет прибегнуть к совету Бобби, чтобы вынести невыносимое: «Представь, что ничего этого нет». Она почувствовала себя спокойной и храброй и готовой во всеоружии встретить будущее.

Бобби перевернулся в постели, колотя руками и ногами, его лицо исказилось, словно ему приснился кошмар. Потом открыл глаза.

— Все хорошо, — сказала она, и его глаза закрылись. — Спи, Бобби. Спи.

Часть третья

Глава первая

У него обнаружили пневмонию, и на выздоровление ушло пять недель. После первых нескольких дней боли и забытья под действием лекарств для Прентиса наступило время полного покоя: обтирания теплой губкой, чистые простыни, негромкие вежливые голоса, регулярная еда. Госпиталь, намного глубже в тылу, чем подвижные госпитали для раненых, размещался в старом каменном здании бывшей католической школы для девочек, и из окон палаты для пациентов с пневмонией открывался вид на мягкие очертания холмов, серо-коричневых от февральских проталин.

Вскоре после того, как его привезли, в первый день, когда он окончательно пришел в сознание и лежал на высоко подоткнутых подушках, глядя на бесконечную колонну грязных армейских грузовиков, ползущих мимо окна, по палате мгновенно разнеслась весть, что это пятьдесят седьмая дивизия, которую отводят с передовой под Кольмаром. Ее отправляли в Голландию на отдых и для пополнения состава, пока не восстановит свою боеспособность; и это значило, что можно было не испытывать чувства вины за то, что валяешься здесь в чистоте и тепле да попиваешь горячий шоколад. Когда они снова будут готовы воевать, Прентис тоже будет готов.

А тем временем он мог целые утра посвящать непростой задаче поиска удобного положения для ноги, горящей после средней степени обморожения; мог читать книги в мягких обложках, переиздания для армии, пока не уставал, мог завязывать вялую, временную дружбу с другими пациентами, мог писать письма.

Матери он несколько раз объяснял, что лежит в госпитале, но не ранен, а болен, и то не очень серьезно, и большую часть его писем занимали подробнейшие описания, как выглядит пейзаж Нормандии из поезда.

Он написал совершенно иное, чем прежние, письмо Хью Берлингейму, полное закамуфлированных упоминаний о снайперах, смерти, сильных артиллерийских обстрелах, косвенно давая тому понять, что теперь ему не до благородной юношеской погони за интеллектуальными абстракциями, и под конец сделал острое замечание о том, что подготовка по Программе V-12 должна быть интенсивной.

Написал он и Квинту, долго сомневаясь, стоит ли обращаться к нему с обычным «дорогой Джон». Письмо далось ему нелегко.

Но, перечитав письмо, он поправил эту фразу на «перед тем, как меня отправили в санчасть». Это была не такая уж ложь, его действительно отправили в тыл. Кроме того, разве лейтенант Эгет раньше в тот день дважды не предлагал ему сделать это? И разве он не отказывался оба раза?

Покончив с этим деликатным местом, он задумался, не зная, о чем писать дальше. Последние несколько фраз звучали с фальшивой сердечностью, прямо как, по мнению гражданских, должны общаться старинные армейские приятели, и он закончил так: «Передавай привет Сэму Р., если увидишь его, и удачи тебе». Странно было подписываться: «Боб», как и в начале писать: «Джон». Потом сделал приписку:

Он добыл четыре пачки «Бонд-стрит», связал их красной лентой, сорванной со штор католической школы для девочек, и написал на маленькой открытке: «С Рождеством!» Пока он брел в больничном халате и шлепанцах в палату, по госпитальному радио начали передавать сообщение о высадке морских пехотинцев на остров под названием Иводзима; вскоре передали новое сообщение, встреченное восторженными воплями всей палаты: Первая армия обнаружила неповрежденный немецкий мост и переправилась через Рейн. Последовали головокружительные прогнозы, что война в Европе может закончиться за несколько недель, и это слегка обеспокоило его. Что, если она закончится прежде, чем он вернется на передовую? Вправе ли он тогда будет говорить, что воевал на войне?

Но в день, когда его выписали из госпиталя и вернули форму, до конца войны было еще далеко. Прощаясь с соседями по палате и позже сидя в кузове грузовика, направлявшегося в расположение Седьмой армии, он с удовольствием сознавал, что у него вид бывалого солдата: ботинки уже не выглядят новыми, куртка и штаны в пятнах грязи и пропитались кирпичной пылью Орбура — даже пятно на груди от зубной пасты смутно просматривалось, — а Квинтов шарф из одеяла придавал чуточку неуставной лихости. Он чувствовал себя выздоровевшим, хотя был еще вялым и слабым после госпиталя, но весенний воздух бодрил.

Прибыв на место, он узнал, что пятьдесят седьмая дивизия выполнила свою задачу в Голландии: теперь они были в составе Девятой армии, в Германии, обороняли, или «прикрывали», большой участок на западном берегу Рейна и скоро тоже должны были переправиться на восточный.

— Как быстро вы сможете отправить меня обратно в подразделение? — спросил он толстого кадровика.

— Много времени это не займет, — ответил тот, складывая документы Прентиса. — Через пару дней отправим. — Он растянул в улыбке обвислые, женственные губы. — Не терпится встретиться с дружками?

Так и не узнав ничего определенного, Прентис повернулся, отходя от стола, и почувствовал неловкость, поймав на себе взгляд робкого восхищения двух чистеньких, явно только что из Штатов, солдат, которые стояли в очереди позади него. Как легко выглядеть героем среди такого окружения! Здесь, в этой комнате, за столько миль от опасности, любой дурак и любой трус мог разгуливать в золотом сиянии славы, коли его форма достаточно грязна, чтобы предположить, будто он побывал в бою. Это было несправедливо, и эта несправедливость заставила его сделать суровое лицо под внимательными взглядами парнишек из нового, свежего пополнения — и все-таки он отдавал себе отчет, что это его суровое выражение, так же как пыль и пятно от пасты, только придает еще больше фальши его облику героя.