Солнце в рукаве

Данила, как выяснилось, не видел разницы между пошлостью и смелостью. Он клюнул на эти руки, как карась на ароматный хлебный мякишек.

Он и не думал, что все это так надолго затянется. Но годы шли, а он так и не смог отпустить. Это была нездоровая привязанность. Отношения без будущего. Какое там будущее, когда оба без царя в голове. Они пытались расстаться – тысячу раз. У Данилы были другие женщины, в том числе и она, Надя. О, как ему хотелось, чтобы на этот раз все было всерьез. Как он в это верил, и как больно было ему признаться себе в том, что ничего не получилось, опять.

«Больно? – думала Надя, на голову которой он все это беспощадно вывалил. – И он рассказывает мне о том, как это больно? Мне? Сейчас?»

Данила стоял перед ней на коленях и говорил быстро-быстро, как умалишенный.

Он запутался. Он так больше не может. Не знает, что делать. Он спит с Лерой уже несколько недель. Чувствует себя при этом подлецом. Но ничего сделать не может. И Лера – тоже. Не надо думать, что она беспринципная фамм-фаталь. Она за Надю переживает – за Надю и за малыша. Но это похоже на наваждение. Как будто бы в их сердца вшили мощные магниты.

– Что ты хочешь сказать? – спросила Надя, обескураженная.

Данила опустил глаза. Надя вдруг заметила, что на столе ни ноутбука, ни сканера.

– Я принял решение. Так будет лучше для нас всех.

– А почему ты не посоветовался со мной, как будет лучше для меня?

– Потому что… Надюша, прости, но я просто не мог… Не мог. Мы сняли квартиру позавчера.

Как будто бы невидимые ладони обхватили ее горло.

– Что?

– Я сейчас пойду… Чтобы еще больше тебя не расстраивать… Но я же от вас не отказываюсь. Я помогу тебе… и малышу. – Он улыбнулся. – Не оставлю вас.

Надя схватила первое, что попалось ей в руки – цветочный горшок из-под давно усопшего кактуса, – и швырнула в мужа. Тот успел уклониться – горшок стукнулся о стену и разбился на десятки осколков. Надю трясло, а Данила отшатнулся с изумлением и неприязнью.

– Вот ты как, значит… Надь, я же по-хорошему хочу.

– По-хорошему? – Она ушам своим не верила. – Убирайся! Убирайся, убирайся, убирайся! Мне надо было послушать их! Цыганку! Ассоль!

– Ты сошла с ума? – Данила пятился к входной двери. В руках у него непонятно как очутилась набитая спортивная сумка. Заранее, значит, все спланировал, собирался.

– Убирайся вон! Если ты посмеешь хоть на шаг ко мне приблизиться, я вызову милицию!..

– Я же хотел по-человечески, – прошептал он уже от входной двери.

Без Данилы квартира, на тесноту которой она привыкла беззлобно жаловаться, казалась огромной и пустой. Готический замок с подземельями, лабиринтами и минотаврами. И заблудившаяся в нем беременная принцесса.

– Раз он так с тобой поступил, он тебе не нужен, – сказала Марианна.

Она всегда любила рубить с плеча. И свою жизнь, и чужую, оказавшуюся в поле ее зрения. Ей казалось, если не обращать внимания на оттенки серого, принимая в расчет лишь два безусловных полюса, будет проще.

– Ты радуйся, что избавилась от него так рано.

– Кто от кого еще избавился, – покачала головой Надя.

– Ты молодая, сильная и способна еще сто раз восстать из пепла.

Звучало это поэтично и даже почти вдохновляюще, но Надя не была уверена, что она способна восстать из пепла и единожды.

Однажды приехал Борис.

Это был единственный раз, когда они встретились на чьей-то личной территории, и Надя немного нервничала, что (как ей самой казалось) было хорошим знаком. Если она способна нервничать из-за мужчины, значит, ее душа не выжжена. Значит, возможно, она и правда птица Феникс.

Борис привез виноградный сок и старомодные пирожные – помнил, что Надя любила именно такие. Они сидели на полу, на подушках, пили чай из восточных пиал, и Борис пытался ее рассмешить, а Надя пыталась сделать вид, что смеется искренне. Получалось плохо.

– Мне кажется, мы знакомы всю жизнь, – сказал вдруг Борис. Ни с того ни с сего, чуть ли не прервав на середине собственную фразу.

Он качнулся в сторону Нади. В какой-то момент ей показалось, что он собирается ее поцеловать, и словно невидимая пружина сжалась внутри. Надя тоже немного подалась вперед, чуть прикрыла глаза ненакрашенными белесыми ресницами, задержала дыхание, как спортсмен перед прыжком с десятиметровой вышки.

Но он почему-то отстранился и сказал:

– Ладно. Расскажи мне.

– Что? – Вернуться в реальность было трудно. Ее как будто разбудили среди ночи и заставили доказывать сложную теорему.

– Как обычно. Что хочешь. Расскажи мне о своей маме. О своей бабушке. О своем муже.

– Нет, только не о нем, – поморщилась Надя. Волшебная медовая сладость растаяла, как утренний туман.

– Я же говорю, о чем хочешь. Это тебе поможет. Расслабит тебя. Давай, я точно знаю.

– Ну… Могу рассказать о моем первом красивом платье, – неуверенно улыбнулась Надя.

– Пойдет, – подмигнул Борис.

Наде было пятнадцать. Она посмотрела документальный фильм о Софи Лорен – оказывается, для конкурса красоты, на котором ее заметили, Софи сшила платье из старых тюлевых штор.

Надя нашла в бабушкином шкафу пестрые дачные занавески, которые та привезла в Москву постирать позапрошлым летом, да так о них и забыла. Несколько минут хмуро рассматривала легкую ткань – из этого получилось бы отличное платье в стиле пятидесятых. А если еще купить в свадебном магазине дешевый синтетический подъюбник, эффект будет полным.

Надя представила, как она появляется на пороге школы, в огромных темных очках, с ниткой жемчуга на шее и с челкой, как у Одри Хэпберн, а вокруг ее коленей кружится разноцветная юбка.

И плевать, что нет у нее ни огромных очков, ни изящества и оленьих глаз Хэпберн.

Только вот что скажет бабушка. Она ревностно относится к своим тряпочкам, ничего никогда не выбрасывает, даже старые трусы. «Все когда-нибудь пригодится, – любит ворчать она, распарывая по шву какие-нибудь ветхие хлопковые кальсоны. – Из этого получится хорошая тряпка для пыли».

На одной чаше весов – Софи Лорен и Одри Хэпберн в жемчужных бусах. Они укоризненно улыбаются – неужели ты упустишь возможность сыграть на нашем поле из-за мещанского бабушкиного страха, что однажды из магазинов пропадут все готовые половые тряпки, и вот тогда настанет звездный час всех этих парашютообразных трусов, которые аккуратно лежат в специальном ящичке? На другой чаше – искаженное от злости бабушкино лицо. И приговор, к которому никак не можешь привыкнуть, хотя каждый день тебе выплевывают его в лицо. Никчемная, никчемная, никчемная тупица.

Софи и Одри выиграли. Задыхаясь от собственной смелости, Надя раскроила шторы. Она работала быстро и вдохновенно. Швейная машинка уютно стрекотала, управляемая ее ловкими руками. Через несколько часов платье было готово, и оно получилось даже лучше, чем Надя могла надеяться.

Она включила музыкальный телеканал, накрасила губы и танцевала, подражая голливудским дивам.

Надя была Одри Хэпберн минут сорок пять, после чего домой вернулась бабушка. И застала ее, счастливую, румяную и танцующую. Сначала она даже не поняла, в чем соль праздника непослушания, и отругала Надю за беспечность и веселый пофигизм. Слово «пофигизм» вошло в моду в девяностых, и бабушка его почему-то полюбила. Ей казалось, что оно отражает Надину суть. Бабушка выключила музыку и принялась привычно нудеть, что скоро экзамены, надо их сдать хотя бы на четыре, – может, Наде удастся вызвать жалость в экзаменаторах, ведь она так никчемна и тупа, только вот жалость на фоне нулевых знаний не имеет смысла. А если она выучит хоть что-то… То есть ежу понятно, что в хороший институт она все равно не поступит, и надо было идти после девятого класса в медицинское училище. Тогда у нее был бы шанс устроиться санитаркой в коммерческую клинику, а в перспективе выйти замуж за пациента. Конечно, старика, потому что молодые приличные мужчины на санитарках не женятся. Но старик все же лучше, чем ничего. А теперь шанс упущен. Гипотетический старик женится на другой санитарке, счастливой, а Надя так и сдохнет в одиночестве, да еще и без профессии, которая всегда принесла бы ей кусок хлеба.