Больница Преображения

олтался вечерами возле ночных заведений и выбирал в изысканной толпе самую шикарную пару. Шел за ней по пятам и плевал на котиков, бобров, ондатр, оплевывал изо всех сил манто, пропахшие духами, и женщин, пока не пересыхало во рту... А то, чего добился, я отвоевал себе сам. Тот, у кого действительно есть способности, всегда выбьется.

- А остальные - удобрение для гения?

Стефан порой сам думал так же; это походило на спор с самим собой.

Он забыл об осторожности: в раздражении поэт бывал груб.

- Ах да... - Секуловский оперся локтями о траву и, глядя на пламенеющие облака, презрительно рассмеялся. - Это вы-то предпочитаете быть удобрением для грядущих поколений? Ложиться костьми под стеклянные дома? Бросьте, доктор; больше всего я не выношу скуки.

Стефан почувствовал себя задетым.

- Значит, вам, например, нет никакого дела до массовых облав в Варшаве, до вывоза людей в Германию? Собираетесь ли вы туда вернуться, покинув нас?

- Почему облавы должны волновать меня больше, чем набеги татар в тринадцатом веке? По причине случайного совпадения во времени?

- Не спорьте с историей - она всегда права. Надеюсь, вы не сторонник страусиной политики?

- История выигрывает: таково право сильного, - сказал поэт. - Конечно, будучи для себя целым миром, в лавине событий я подобен пылинке. Но ничто и никогда не заставит меня мыслить, как пылинка!

- А известно ли вам, что немцы провозгласили тезис о ликвидации всех душевнобольных?

- Сумасшедших на свете, кажется, миллионов двадцать. Надо бросить призыв к единению: будет священная война, - сказал Секуловский и лег навзничь.

Солнце припекало все сильнее. Видя, что поэт хочет увильнуть от ответа, Стефан попытался его дожать.

- Я вас не понимаю. При нашей первой встрече вы говорили об искусстве умирания.

У Секуловского явно портилось настроение.

- Где же тут противоречие? Мне наплевать на независимость государства. Важна лишь духовная независимость.

- Следовательно, по-вашему, судьбы других людей...

Секуловский вскочил, лицо его дергалось.

- Ты скотина! - заорал он. - Ты хам!

И помчался вниз по склону. Стефан, раздосадованный до глубины души, чувствуя, как приливает кровь к лицу, бросился вдогонку. Поэт остановился и рявкнул:

- Шут!

Когда они уже подходили к санаторию, Секуловский успокоился и, глядя на стену, заметил:

- Вы, господин доктор, плохо воспитаны; я бы сказал: вы делаетесь вульгарным, когда в разговоре стремитесь непременно меня уязвить.

Стефан был взбешен, но старался показать, что он, врач, прощает больному его выходку.

Через три недели Тшинецкий перешел в отделение Каутерса. Перед началом работы нанес новому начальству визит. Открыл ему сам хирург; он был в слишком просторной синей тужурке с серебряными галунами. Стефан извинился и продолжал заранее заготовленную речь, пока они шли через темную переднюю до гостиной, - тут он ошеломленно умолк.

Первое впечатление - цвет: бронза с чернью и пульсирующими прожилками