Большая грудь, широкий зад

— Мама, давай ты первая! — клацая ножницами, подошла к матушке Паньди.

— Если тётушка Шангуань станет эрдамао, мы тоже подстрижёмся, — хором заявили несколько женщин.

— Мама, будешь первой — дочери уважения прибавится, — не унималась Паньди.

Зардевшись, матушка наклонила голову:

— Стриги, Паньди. Коли на благо отряда подрывников, так матери не только волосы обрезать — пару пальцев отсечь не жалко!

Первой захлопала барышня Тан. За ней остальные.

Пятая сестра распустила матушкин узел, и на шею ей веткой глицинии, чёрным водопадом упала грива волос. На лице у матушки было то же выражение, что и у полунагой Богоматери по имени Мария на стене, — торжественно-печальное, безропотное, жертвенное. В церкви, где меня крестили, всё ещё воняло ослиным навозом. Большое деревянное корыто напомнило о том, как меня и восьмую сестрёнку крестил пастор Мюррей.

— Давай, Паньди, стриги, чего ждёшь-то? — сказала матушка.

И вот широко раскрытая пасть ножниц впивается в её волосы. Клац-клац-клац — чёрная грива падает на пол, матушка поднимает голову — она уже эрдамао. Оставшиеся волосы едва покрывают уши, обнажая тонкую шею. Освобождённая от бремени тяжёлой гривы, голова матушки казалась теперь подвижной, даже легковесной. Матушка будто утратила степенность, в её движениях появилась некая шаловливость, даже лукавство, и в чём-то она стала похожа на Птицу-Оборотня. Барышня Тан вытащила из кармана круглое зеркальце и поднесла к её заалевшему лицу. Матушка в стеснении отвернулась, но зеркальце последовало за ней. Она стыдливо глянула, какой стала, и, узрев свою голову, которая, казалось, уменьшилась в несколько раз, опустила глаза.

— Как, красиво? — спросила барышня Тан.

— Удавиться, какая уродина… — пробормотала матушка.

— Даже тётушка Шангуань подстриглась, так уж вы-то чего ждёте? — громко провозгласила боец Тан.

— А-а-а, валяй, стриги, раз мода такая.

— Как власть меняется, сразу и причёски другие.

— Стриги меня, моя очередь.

Заклацали ножницы. Послышались вздохи сожаления и возгласы восторга. Я наклонился и поднял прядь волос. Их стало много на полу — чёрных, каштановых. Чёрные более жёсткие, каштановые тонкие, помягче и посветлее. Матушкины были лучше всех: сильные, блестящие, они словно сочились на концах.

Радостное и весёлое было то время, куда интереснее, чем выставка обломков моста, что устроил Сыма Ку. Талантливых людей в отряде подрывников было не счесть: кто пел, кто плясал, нашлись и такие, кто умел играть на флейте-ди и на флейте-сяо, на цине и чжэне. [78] Все ровные стены в деревне покрылись большими иероглифами — лозунги малевали известью для побелки. Каждый день на рассвете четыре молодых солдата забирались на сторожевую вышку семьи Сыма и в лучах восходящего солнца упражнялись на сигнальных рожках. Поначалу это было нечто вроде коровьего мычания, потом стало похоже на щенячье тявканье. Играли они кто в лес кто по дрова, никакой гармонии, но потом мелодии стали более или менее приятными на слух. Молодые солдаты стояли, браво выпятив грудь, задрав голову и раздувая щёки; их сверкающие рожки с красной бахромой очень впечатляли.

Самым симпатичным из четырёх был паренёк по имени Ма Тун: маленький рот, ямочки на щеках, большие оттопыренные уши. Отличался он живостью и игривостью, а ещё мастер был на сладкие речи. В деревне он развернулся будь здоров: более чем у двадцати «приёмных матерей» отметился. У них, как его завидят, титьки ходуном ходили: просто сгорали от желания сосок ему в рот запихнуть. Побывал Ма Тун и в нашем дворе: передавал какой-то приказ командиру отделения. Я в тот день сидел на корточках под гранатовым деревом и наблюдал, как муравьи лезут вверх по стволу. Ему тоже стало интересно, он присел рядом, и мы смотрели вместе. Его это увлекло даже больше, чем меня, а уж давил он их куда как более ловко. Ещё он привёл меня к муравейнику, и мы вместе помочились на него. Над головой у нас пламенели цветки граната; стоял четвёртый месяц, было по-весеннему солнечно, небо голубое с белоснежными облаками, и стайки ласточек сновали под ленивым дуновением южного ветерка.

Матушка сказала, что большинство таких красавчиков и живчиков, как Ма Тун, до старости не доживают. Их и без того слишком многим наделил небесный правитель, всё досталось им легко, так что рассчитывать на долгую жизнь в доме, полном детей и внуков, им не приходится. Как она сказала, так и вышло: как-то глубокой ночью, когда всё небо было усыпано звёздами, на главной улице раздались громкие мольбы Ма Туна:

— Командир Лу, комиссар Цзян, умоляю, пощадите на этот раз… Я единственный мужчина в трёх поколениях, единственный сын и внук… Расстреляете — наш род прервётся… Матушка Сунь, матушка Ли, матушка Цуй, защитите… Матушка Цуй, ты же с командиром на короткой ноге, спаси… — Под эти жалобные крики его вывели за околицу, прозвучал короткий выстрел, и наступила полная тишина. Похожего на небожителя юного сигнальщика не стало. Не спасли его и многочисленные «приёмные матери»: провинился он в том, что воровал и продавал патроны.

На другой день на улице выставили большой тёмно-красный гроб. Подъехала конная повозка, туда его и погрузили. Гроб был из кипариса, четыре цуня толщиной, покрыт девятью слоями бесцветного лака и обёрнут в девять слоёв ткани. Такой в воде за десять лет не протечёт, его даже из винтовки типа 38 [79] не пробьёшь, а в земле пролежит тысячу лет и не сгниёт. Такой тяжеленный, что грузили его под началом командира взвода больше десятка солдат.

Оставшись без дела, солдаты чувствовали себя неприкаянно. Они слонялись с застывшими лицами, некоторые чуть ли не бегать начали. Через какое-то время подъехал на осле седобородый старец. С причитаниями он стал колотить по гробу. Всё лицо в слезах, даже борода намокла. Это был дед Ма Туна, человек весьма образованный, ещё в правление династии Цин получивший степень цзюйжэня. [80] За спиной у него неловко топтались командир Лу и комиссар Цзян. Наплакавшись, старик обернулся и уставился на них.

— Уважаемый господин Ма, вы хорошо знакомы с классическими книгами и глубоко постигли принципы справедливости, — начал комиссар. — Как ни прискорбно, нам пришлось наказать Ма Туна.

— Как ни прискорбно, — повторил командир.

В лицо ему полетел плевок:

— Вором считают укравшего рыболовный крючок, а те, кто разворовывает страну, — благородные люди. [81] Только кричите о сопротивлении японцам, а сами погрязли в кутежах и распутстве! — бушевал старик.

— Мы, почтенный, настоящее подразделение Сопротивления, — заметил Цзян, — и у нас с самого начала строгая воинская дисциплина. Да, есть отряды, в которых имеют место кутежи и распутство, но это не про нас!

Старик обошёл вокруг комиссара и командира, издевательски расхохотался и, встав перед повозкой, побрёл вперёд. Осёл, понурив голову, последовал за ним. За ослом тихонько тронулась и повозка с гробом. Возница понукал лошадь так тихо, что звуки его голоса напоминали стрекотание цикады.

Случай с Ма Туном нарушил кажущееся благоденствие отряда подрывников, как землетрясение. Ложное ощущение стабильности и счастья развеялось как дым. Выстрел, оборвавший жизнь Ма Туна, напомнил, что в пору военной смуты жизнь человека ценится не дороже жизни сверчка или муравья. Случай с Ма Туном вроде бы являл собой пример неотвратимого наказания за нарушение воинской дисциплины, но на солдат он подействовал деморализующе. За несколько дней были отмечены случаи пьянства, а также драк. В квартировавшем у нас отделении не скрывали недовольства.

— Ма Тун стал козлом отпущения! — заявил во всеуслышание командир отделения Ван. — На кой ляд этому пацану приторговывать патронами? Дед у него человек учёный, цзюйжэнь, у семьи тысячи цинов прекрасной земли, стадо ослов и лошадей — зачем ему размениваться на мелочи? По-моему, этот малец погиб через своих беспутных «приёмных матерей». Не удивительно, что старик цзюйжэнь сказал: «Только кричите о сопротивлении японцам, а сами погрязли в кутежах и распутстве». — Эти свои соображения командир отделения высказал утром, а после обеда к нам заявился комиссар Цзян в сопровождении двух солдат.