Большая грудь, широкий зад

Раздался протяжный вздох разочарования: я понял, что все с интересом следили за этим представлением.

Около полудня на главной дороге с юго-востока показался конный экипаж. Большой белый жеребец шёл, высоко подняв голову: на лоб легла прядь серебристых волос, глаза с поволокой, розоватая переносица, алые губы; на шее — медный колокольчик на красной бархатной ленте. Экипаж, покачиваясь, приближается, и вокруг разносится чистый звон. На спине жеребца высокое кожаное седло, на оглоблях посверкивает медная обивка. Огромные колёса с белыми ступицами и белый верх экипажа, многократно покрытый тунговым маслом для защиты от солнца и дождя, — в общем, великолепное зрелище. Такого роскошного экипажа мы в жизни не видели и были уверены, что пассажир в нём поблагороднее, чем дама на «шевроле», которая приезжала в Гаоми к Птице-Оборотню. Даже кучер в цилиндре, сидящий на козлах, развесив стрелки усов, казался нам человеком необыкновенным. Насупленное лицо, грозный взгляд — уж, верно, не такая балаболка, как Ша Юэлян, и посуровее, чем Сыма Ку. С ним, наверное, лишь Пичуга Хань мог сравниться, да и то если его приодеть соответственно.

Экипаж неспешно остановился, красавец жеребец стал бить копытом в унисон с позвякиванием колокольчика. Кучер откинул занавеску, и пассажир — мы столько гадали, каков он из себя, — вышел.

Это была дама в собольей шубе с рыжей лисой вокруг шеи. Эх, была бы это моя старшая сестра Лайди! Так нет! Из экипажа вышла голубоглазая иностранка с золотистыми волосами. Сколько ей лет, знали, наверное, лишь её родители. Следом появился симпатичный черноволосый юноша в накинутом на плечи синем шерстяном студенческом пальто. Он мог быть и сыном иностранки, но ничего общего в их обличии не было.

Люди ринулись было вперёд, будто собираясь ограбить эту иностранку, но в нескольких шагах от неё робко остановились: «Госпожа, почтеннейшая, купите мою внучку!», «Госпожа, благородная госпожа, только гляньте на моего сына! Он повыносливее собаки будет, любую работу делать может…» — мужчины и женщины стеснительно предлагали иностранке своих детей. Лишь матушка осталась стоять где стояла. Она застыла, не в силах оторвать глаз от собольей шубы и лисы. Ясное дело, о Лайди думала: на руках её ребёнок, в душе всё перевернулось, а слёзы застлали глаза.

Высокородная иностранка прошлась по человечьему рынку, прикрывая рот платком. За ней тянулся такой аромат, что мы с этим заячьим отродьем Сыма даже чихнули. Она присела на корточки перед слепым стариком и окинула взглядом его внучку. Девочка испугалась свешивающейся с шеи лисы, ухватилась за дедовы ноги и спряталась за ним. У меня в мозгу отпечатались её полные ужаса глаза. Слепец потянул носом и, почуяв, что благородная дама где-то рядом, простёр руку:

— Спасите жизнь ребёнка, почтенная, со мной она помрёт с голоду. А мне ни фэня [72] не надобно…

Иностранка поднялась и вполголоса что-то сказала юноше в студенческой форме.

— Ты кем ей приходишься? — громко обратился тот к старику.

— Дед я ей, да толку от меня никакого, сдохнуть бы такому деду…

— А что её родители? — продолжал юноша.

— Померли с голоду, — отвечал слепец, — все померли. Те, кому бы след помереть, живые, а те, кому бы жить да жить, померли. Сделай милость, господин хороший, забери её с собой. Мне ничего не надо, лишь бы ты помог ребёнку выжить…

Юноша повернулся к иностранке, что-то проговорил, и она закивала. Молодой человек нагнулся и попытался вытащить девочку, но не успел он коснуться её плеча, как она впилась зубами ему в запястье. Он вскрикнул и отскочил в сторону. Иностранка демонстративно пожала плечами и подняла брови. Платком, которым прикрывала рот, она обмотала юноше руку.

Обуреваемые невыразимым страхом или восторгом, мы с матушкой ждали, казалось, тысячу лет. И вот наконец увешанная жемчугами и драгоценностями, надушённая иностранка стоит перед нами, держа пострадавшего юношу за руку. В это время справа слепой старик пытался отлупить кусачую девчонку. Но та была начеку и словно играла с дедом в прятки, поэтому всякий раз он попадал своей бамбуковой палкой по земле или по стене.

— Ах ты чертёнок! — сокрушённо вздыхал слепец.

Я жадно вдыхал ароматы иностранки: сквозь запах акации пробивался тонкий аромат роз, а к нему примешивался аромат хризантем. Но пьянил меня запах её груди: я вдыхал его, раздувая ноздри, даже несмотря на тошнотворный дух овчины. Теперь, без платка, её рот предстал во всей красе: большой, как у Лайди, с полными, как у Лайди, губами под слоем красной помады. И нос с горбинкой, как у всех сестёр Шангуань. Только у них он напоминает головку чеснока, дурацкий и милый одновременно, а у этой он крючком, как у стервятника, что придаёт её лицу хищное выражение. Всякий раз, когда она внимательно вглядывалась в кого-нибудь из нас, на низком лбу у неё проявлялись глубокие морщины.

Рассматривали её все, но могу с гордостью сказать, что никто не сумел разглядеть её так, как это сделал я, и никто не был так вознаграждён за это. Мой взгляд проник через толстый слой меха на её теле, обнаружив большие, почти как у матушки, груди, такие красивые, что я почти забыл про голод и холод.

— Почему ты продаёшь детей? — Юноша указал перевязанной рукой на моих сестёр с пучками соломы за воротом.

Матушка не ответила. Нужно ли отвечать на такой дурацкий вопрос! Парень повернулся к иностранке и что-то сказал ей. Та не отрывала глаз от собольей шубы, в которую была закутана дочка Лайди; потом, протянув руку, пощупала мех. Встретилась глазами с малышкой, смотревшей на неё со зловещей ленцой, подобно пантере, и отвела взгляд.

Я надеялся, что матушка отдаст иностранке ребёнка Лайди. Мы даже денег не взяли бы и соболью шубу отдали бы в придачу. Терпеть не могу эту девчонку! С какой стати я должен делиться с ней молоком! Его даже восьмая сестрёнка Юйнюй не заслуживает, а ей-то за что?! И почему груди Лайди остаются без дела?

В то время, как я предавался этим размышлениям, в одном из домов с черепичной крышей в дунбэйском Гаоми Ша Юэлян вынул изо рта сосок Лайди, долго сплёвывал гной с кровью, а потом прополоскал рот.

— Вот и всё, грудница это у тебя, — заявил он.

— Ша, милый, ну сколько мы будем бегать туда-сюда, как зайцы от собак? — хлюпала носом зарёванная Лайди.

Он закурил, помедлил и наконец злобно бросил:

— У кого молоко, та и мать. Сперва к японцам мотанемся, получится — хорошо, не получится — выкрутимся как-нибудь.

Иностранка осмотрела одну за другой всех моих сестёр. Сначала пятую и шестую, у которых были соломенные бирки на шее, потом четвёртую, седьмую и восьмую. На маленького ублюдка Сыма она даже не взглянула, а вот ко мне проявила определённый интерес. Думаю, моим главным достоинством стал мягкий рыжеватый пушок на голове. Сестёр осматривали весьма необычным способом. Юнец подавал команды: «Наклони голову!», «Нагнись!», «Пни ногой!», «Подними руки!», «Открой рот пошире и скажи, а-а», «Улыбнись!», «Пройдись!», «Пробегись!». Сёстры послушно исполняли всё, что им было велено, а иностранка внимательно наблюдала за ними, то кивая, то отрицательно качая головой. В конце концов она указала на седьмую сестру и что-то сказала.

Юноша сообщил матушке, что графиня Ростова, известная своей благотворительностью, желает удочерить и воспитать красивую китайскую девочку.

— Ей приглянулась эта. Вашей семье повезло.

Из глаз матушки брызнули слёзы. Она передала ребёнка Лайди четвёртой сестре и обняла голову седьмой:

— Цюди, деточка, вот и тебе улыбнулось счастье…

Слёзы матушки падали сестре на голову, и та захныкала:

— Мама, я не хочу к ней, от неё так странно пахнет…

— Это прекрасный запах, глупенькая, — всхлипнула матушка.

— Вот и славно, тётушка, — нетерпеливо проговорил молодой человек. — Теперь нужно договориться о цене.