Начинается ночь

— По-моему, это именно то, что надо, — говорит она.

— Замечательно, — отвечает Питер и добавляет: — Вы помните, что пока она у вас во временном пользовании. Ради Ченов. Грофф хотел бы приехать и посмотреть ее in situ.

Кэрол слушает, то и дело моргая и кивая. Она не новичок, она знает, что иногда коллекционеру приходится держать экзамен.

— Надеюсь, я не провалюсь.

— Я это практически гарантирую.

Она оборачивается, чтобы взглянуть на вазу.

— Она такая прекрасная и вместе с тем такая мерзкая, — говорит она.

Миззи снова углубился в сад, как ребенок, чувствующий себя вправе не участвовать во взрослых разговорах. Он срывает веточку лаванды, подносит ее к носу.

Кэрол настаивает на том, чтобы Гас отвез их в город, и Питер, слегка поломавшись для виду, соглашается. Он, Питер Робкий, рад, что не нужно будет возвращаться с Миззи на поезде. О чем бы они говорили?

Молчание, естественное в присутствии Гаса, в поезде было бы невыносимым. Так что спасибо вам, Кэрол и Гас.

И вот они с Миззи сидят рядышком на заднем сиденье "БМВ", плывущем по спокойному I-95 среди других машин, в которых сидят другие люди, по всей вероятности, никогда не целовавшиеся с братьями своих жен. Что испытывает к ним Питер: зависть или жалость?

И то, и другое, на самом деле.

Его охватывает ярость, внезапная как чувство паники, ярость к его толстоногой дочери и его неизменно корректной жене, к Юте и этой дурацкой Кэрол Поттер — ко всему и вся: Гасовой наигранной предупредительности и его маленьким красным ирландским ушам, ко всему-всему, кроме этого потерянного мальчика рядом с ним — единственного человека, на которого ему действительно следовало бы гневаться, того, кто спровоцировал этот невозможный поцелуй (разве онего спровоцировал?), а затем наговорил ему всякие льстивые слова (ведь вот, что это было, верно?). Трудно сказать, сколько в Миззи обманного, сколько самообманного, а сколько (храни тебя, Господь, Питер Харрис) подлинного. Потому что, да, он хочет, чтоб так оно и было, и, кто знает, может, так оно и есть, и Миззи в самом деле мечтал о нем с четырех лет, с того самого дня, как Питер читал ему про Бабара. Питер не видит — и никогда не видел — себя в роли того, о ком мечтают. Да, физически он вполне привлекателен и неплохо выглядит, но он мужчина и, соответственно, обречен смотреть на балкон из сада. Он слуга красоты, но не сама красота. Это дело Миззи, как когда-то это было делом Ребекки.

Как когда-то это было делом Ребекки.

Гнев стихает так же быстро, как вспыхнул, а на его место приходит печаль, темная глубокая печаль, между тем как сам он искоса (и как он надеется не слишком назойливо) поглядывает на гордый Миззин профиль, его благородный нос с горбинкой, прядь темных волос на бледном челе.

Вот то, чего Питер ждет от искусства — не так ли? — вот этой душевной дрожи; ощущения, что ты находишься рядом с чем-то потрясающим и недолговечным, чем-то (кем-то) просвечивающим сквозь тленную плоть, как шлюха-богиня Мане, короче говоря, с красотой в чистом виде, полностью очищенной от сентиментальности. Ведь и Миззи — не так ли? — тоже в своем роде бог и мальчик из борделя, и его неотразимость наверняка потускнела бы, будь он тем исключительно доброкачественным, блестящим, высокодуховным существом, которым, по его словам, ему хотелось бы стать.

Стало быть, красота — во всяком случае, та красота, которую ищет Питер — рождается из редкого и вместе с тем очень человеческого сочетания грациозности, обреченности и надежды. У Миззи должна быть надежда, не может не быть, не знай он ничего, кроме отчаянья, он не светился бы вот так, ну и, кроме того, он молод, а никто не отчаивается пронзительней, чем молодые, о чем старики обычно забывают. Вот он, Итан, он же Мистейк, бесстыжий, развратный, наркотически зависимый, не способный хотеть ничего из того, что, по его представлениям, ему положено хотеть. Вот сейчас подходящий момент, чтобы отлить его в бронзе, попробовать передать натянутые нервы и догорающий свет юности, то есть изобразить человека, который уже осознал, что он, как и все прочие, попал в очень серьезную переделку, но еще не начал делать необходимых шагов, чтобы более или менее спокойно существовать в реальном мире.

Ну, а пока ему нужно просто постараться не умереть.

Гас высаживает их у подъезда. Следует обмен ритуальными "спасибо-до свидания". Гас уезжает. Питер с Миззи стоят на тротуаре.

— Что ж, — говорит Питер.

Миззи ухмыляется. Сейчас он похож на сатира. От его трепетной влажноокости не осталось и следа.

— Просто держись так, как будто ничего не случилось.

— А что случилось?

— Ты мне скажи.

Так, детка, пошел ты, знаешь куда!

— Между нами ничего не может быть.

— Я понимаю. Ты муж моей сестры.

Смотрите-ка, Миззи вдруг стал голосом морали.

— Ты мне нравишься, — говорит Питер.

Нет, не то, не то.

— Ты мне тоже. Это понятно.

— Ты можешь сказать, чего ты хочешь? Если, конечно, можешь.

— Мне хотелось поцеловать тебя на пляже. Не драматизируй!

Драматизируй?Кто тут драматизирует?

— Не хочу притворяться, будто для меня это ничего не значило.

— Ну, жениться на мне ты тоже не обязан.

Молодость. Бессердечная циничная несчастная молодость. Она всегда побеждает, верно? Мы ценим Мане, но не видим его обнаженной фигуры на картине. Он — бородатый человек за мольбертом. Он тот, кто делает подношение.

— Ну что, заходим?

— После вас.

Как это случилось? Возможно ли, чтобы Питер стоял перед своим собственным домом, желая всеми фибрами своей души, чтобы Миззи еще раз торжественно признался ему в любви, а он, Питер, отчитал бы его за это. Не был ли он слишком резок тогда на участке у Поттеров, не упустил ли он некую драгоценную возможность?

Возможность чего?

Глупые люди. Мы бьем в котлы, заставляя танцевать медведей, а хотели бы растрогать звезды [20].

Они входят в подъезд, не произнося больше ни слова.

Ребекка уже дома. Готовит ужин на кухне. У Питера мелькает дикая мысль, что она все знает, не может не знать, и специально вернулась домой пораньше, чтобы устроить сцену. Нелепость! Она выходит в прихожую, вытирая руки о джинсы. Целует их обоих: Миззи в щеку, Питера в губы.

— Делаю пасту, — говорит она и добавляет для Миззи: — Помнишь, я не мама, и время от времени все-таки что-то готовлю и прибираюсь.

— Даже мама не всегда была мамой.

— Можете выпить по бокалу вина, — предлагает Ребекка, возвращаясь обратно на кухню, — все будет готово примерно минут через двадцать.

Она энергичная талантливая женщина. Ее муж целовался на пляже с ее братом. Не то, чтобы Питер забыл. Но когда видишь ее, чувствуешь…

— Я налью вина, — говорит Миззи.

Все как обычно, обычно, обычно.

— Как прошло в Гринвиче? — спрашивает Ребекка.

Ты сама не знаешь, о чем спрашиваешь.

— Перфекто, — отвечает Питер.

Перфектно?Что это с ним? Превратился в Дина Мартина?

— Уверен, она ее купит, — добавляет он, — теперь нужно отвезти туда Гроффа, чтобы он дал согласие.

— Отлично.

Миззи приносит Питеру бокал вина. Их пальцы соприкасаются. Бросает ли он на него быстрый взгляд? Нет. Ужас в том, что нет.

Ребекка берет со стойки свой уже неполный бокал.

— За торговлю искусством! — говорит она, и у Питера возникает подозрение, что она иронизирует.

Он поднимает свой бокал.

— За то, чтобы было, чем оплатить следующий семестр! — говорит он.

— Если она, вообще, вернется в университет, — отзывается Ребекка.

— Обязательно вернется. Поверь, ничто так не возрождает угасший интерес к учебе, как многомесячное взбалтывание коктейлей.

Все как обычно, обычно, обычно.

Ребекка сочинила целый сценарий вечера в кругу семьи. Она не только приготовила ужин, но еще и взяла напрокат "8 1/2". Это незамысловатый ход, довольно незамысловатый, но Питер понимает, что это начало кампании по возвращению Миззи в лоно нормальности и домашнего уюта. Тем более, что, как подозревает Питер, она испытывает чувство вины (в целом неоправданное) за то, что последнюю пару дней больше думала о своем журнале, чем о Миззи, что, кстати, даже и не совсем правда.