Начинается ночь

По дороге к пляжу Питер говорит Миззи:

— Я не продаю произведения искусства, которые мне не нравятся. Просто… ну… гений, в смысле, гений-гений— большая редкость.

— Я понимаю.

— Может быть, на самом деле, тебе не хочется этим заниматься?

— Чем этим?

— Искусством.

— Хочется. Правда-правда.

Они ступают на песок. Миззи сбрасывает обувь (видавшие виды кроссовки "Адидас", которые он носит без носков), Питер остается в своих мокасинах ("Прадо"). Они медленно приближаются к воде.

— Можно я тебе скажу одну вещь? — спрашивает Миззи.

— Конечно.

— Мне неловко.

— От чего?

Миззи смеется.

— А ты как думаешь?

Его голос внезапно становится жестоким и бесцеремонным. Так мог бы звучать циничный не по годам юноша по вызову.

Они подходят к самой кромке воды — едва слышные волны мелкими складками набегают на песок, откатываются назад, снова набегают. Миззи подворачивает джинсы и входит в воду по щиколотку. Питер стоит на берегу в нескольких метрах за его спиной, и ему приходится повысить голос.

— Не думаю, что чувство неловкости особенно продуктивно.

— Пойми, я не хочу болтаться без дела. Но, наверное, у меня просто нет того качества, которое есть почти у всех, того, что позволяет людям делать что-то конкретное. Пойти в медицинскую школу, завербоваться в миротворческие войска или преподавать английский как иностранный. Все это достойные занятия, но я не могу представить себя ни в одной из этих ролей.

У него что, увлажнились глаза, или это просто кажется из-за солнца?

Питер не знает, что на это сказать.

— Что-нибудь обязательно найдется, — вот единственное, что он может придумать. — И, может быть, это будет вовсе не торговля предметами искусства и не организация культурных программ, а что-нибудь совсем другое.

Ясно, что Миззи даже не может сделать вид, что эти слова его хоть как-то утешили. Он отворачивается, смотрит на залив.

— Ты знаешь, кто я?

— Кто?

— Никто. Обычный человек, как все.

— Брось.

— Я все понимаю — а кто, собственно, не обычный человек? И, вообще, сколько дикой претенциозности в самом этом стремлении быть не как все, но я хочу тебе сказать, что на меня так долго смотрели как на кого-то особенного, и я так долго старался бытькем-то особенным… Но на самом деле я совершенно обыкновенный, может, и не глупый, но и не слишком умный, не духовный и, по-видимому, не способный к сосредоточенности. Мне кажется, сам я смогу все это вынести, но я не уверен в окружающих.

И в эту секунду Питер понимает: Миззи умрет, Питер чувствует это на какой-то последней глубине, всем своим существом. Это что-то сродни тому, что он знает про Бетт Райс, он словно бы улавливает запах смерти, хотя, разумеется, его гораздо легче почувствовать, стоя рядом с пожилой женщиной, больной раком, нежели в присутствии молодого человека в идеальной спортивной форме. Предчувствовал ли Питер, что Мэтью умрет? Возможно. Но в ту пору он был еще слишком юн, чтобы признаться в этом даже себе самому. Когда родилось у него это предчувствие? Не в тот ли самый день все эти годы и годы тому назад, когда Мэтью с Джоанной вошли в озеро Мичиган и показались Питеру воплощением красоты? Почему именно тогда? Потому что они были обреченными любовниками, потому что они оба стояли на некоем рубеже, перед лицом судьбы: Джоанна в преддверии своей жизни среди богатых, Мэтью — незадолго до гибели в больнице святого Луки. Насколько хорошо осознал несчастный, терзаемый похотью двенадцатилетний Питер, что его первое подлинное видение смертности — это вместе с тем и самое щемящее, и самое невероятное, что он когда-либо испытывал? Не надеялся ли он с тех пор еще раз пережить что-то подобное?

Миззи умрет от передозировки, в сущности, он уже все сказал, причем не только Питеру, но и воде, и небу. Он открыт смерти. Он не сможет (не будет) искать ничего, что могло бы привязать его к жизни.

Это уже было: Питер уже стоял на берегу и перед акулами рядом с людьми, обреченными умереть. Он снимает мокасины и носки, подворачивает брюки, входит в воду и становится рядом с Миззи. Миззи и вправду всхлипывает, глядя в сторону горизонта.

Питер молча стоит рядом; Миззи поворачивается к нему, смущенно улыбаясь заплаканными глазами.

А потом… потом… они целуются.

Мечты, мечты

Поцелуй длился недолго. Он был довольно страстным, но не вполне — по крайней мере, не только — сексуальным. Могут ли двое целующихся мужчин быть просто друзьями? Во всяком случае, для Питера так оно и было. Ни он, ни Миззи не пустили в ход язык. Они просто поцеловались, пусть дольше, чем принято, но тем не менее. Миззино дыхание было приятно сладковатым, а Питер не настолько потерял голову, чтобы забыть, что у него не слишком свежее дыхание человека средних лет.

Они отняли губы одновременно — не было такого, чтобы кто-то отстранился первым — и улыбнулись друг другу, просто улыбнулись.

У Питера не возникло ощущения, что произошло что-то неправильное или тем более греховное, хотя было бы трудно убедить случайного свидетеля (быстрая проверка — нет, вроде бы их никто не видел), что этот поцелуй не был сладострастным. Питер переполнен ликованием, опьянен и не испытывает стыда.

После поцелуя он обхватывает Миззину голову, прижимаясь лбом к его лбу, как будто они занимались какими-то невинными борцовскими упражнениями. Потом они поворачиваются и шлепают по воде обратно к берегу.

А затем босиком начинают подниматься вверх по склону. Первым молчание нарушает Миззи. Питеру в кои веки не хочется ничего говорить.

— Итак, Питер Харрис, — говорит Миззи, — наверное, я у тебя первый?

— Хм… Да. А я у тебя, конечно, не первый?

— Я целовался еще с тремя, стало быть, ты четвертый.

Миззи останавливается, Питер делает два шага, замечает, что Миззи остановился, возвращается. Миззи смотрит на него из глубины своих влажных глаз.

— Я с самого детства чувствовал по отношению к тебе что-то особенное, — говорит он.

Не надо, Миззи.

— Нет, — говорит Питер.

— С самого первого дня, как ты появился в доме. Помнишь, как ты посадил меня на колени и читал мне про Бабара? Ты думаешь, для меня это ничего не значило?

— Помилуй, тебе же было всего четыре.

— А я уже тогда почувствовал какую-то особенную теплоту, которую не мог объяснить.

— Значит, ты гей?

Миззи вздыхает:

— Наверное, когда я оказываюсь рядом с тобой, то да.

— Перестань.

— Это слишком, да?

— Честно говоря, да.

— Я просто должен был тебе это сказать, — говорит Миззи, — а теперь… не знаю, можно никогда больше к этому не возвращаться, если ты не хочешь.

Питер молчит. Давай, говори-говори, пусть мне и приходится изображать сдержанность.

— Когда я был с другими мужчинами, я думал о тебе, — сообщает Миззи.

— Это, наверное, что-то вроде чувства к отцу, — отзывается Питер, хотя ему неприятно это говорить.

— То есть, по-твоему, это ничего не значит?

— Это значит… не знаю. Это значит то, что это значит.

— Я никогда больше тебя не поцелую, если ты этого не хочешь.

А чего я хочу? Господи, если бы я знал.

— Мы не должны говорить об этом, — отвечает Питер, — наверное, я — единственный человек в мире, с кем у тебя ничего не может быть… Со мной, ну и с твоим отцом.

Может быть, это и привлекает Миззи? Да и, вообще, является ли желание, в котором он сознался, вполне обращенным на него?

Миззи кивает. При этом непонятно, соглашается он или нет.

Какой мужчина стал бы добиваться мужа своей сестры?

Отчаявшийся.

Какой мужчина позволил бы этому зайти так далеко? Кто бы так долго длил поцелуй, как Питер? Отчаявшийся.

Они с Миззи продолжают молча двигаться к дому.

Кэрол встречает их с таким нервическим пылом, что у Питера мелькает мысль, что она все видела. Нет. Это просто ее манера. Так же радостно-возбужденно она приветствует всех и всегда.