Слой 3

И, как грибы, растут землячества, общины, требуют денег и зданий, представительства и там, и сям; профессора марксизма-ленинизма из туземцев взыскуют у Москвы национальной автономии; и все это под видом избавления от гнета, восстановления исторической справедливости, компенсации за русское имперское владычество. И бесконечное мелькание специфических фамилий в числе банкиров, скупщиков, министров. Лузгин читал, как Маяковский на дискуссии однажды Айхенвальда назвал Коганом. «Я не Коган», – сказал Айхенвальд. «Все вы Коганы», – ответил Маяковский. Лузгин не верил никогда, что нужно бить жидов, чтобы спасти Россию, бить никого не надо, это глупости и грех, но, ненавидя коммунизм как идеологию счастливого осмысленного рабства, он не мог не признать, что коммунисты отнюдь не из дурости ковали семь десятилетий понятие советского народа. Недаром же старинный американский президент – Лузгин не помнил кто: Линкольн или Вашингтон, – когда делили территорию на штаты, сказал: «По национальному признаку? Только через мой труп!». А ведь в Америке народов было понамешано не меньше, чем в России, чего уж про индейцев поминать.

Не так давно в каком-то университетском споре, когда плели, плели и приплели национальный все-таки вопрос, Лузгин заметил: нормальный русский человек никогда не заявит: «Я русский», пока рядом с ним не станут говорить: «Я еврей, я чечен, я татарин!». Но рядом говорили все громче и назойливей, и вот приехал московский профессор, и Лузгин срезонировал внутренне, а словами ругался и спорил, и вертелся, как девка под натиском, и понимал это, и зли; с я на себя.

Серегу Кротова не нашел в слесаренковском кабинете. Тот сидел за столом без пиджака, обложенный бумагами, с сигаретой в зубах и кучей окурков в пепельнице.

Виксаныч приедет, он тебе задаст, – сказал Лузгин.

– Весь кабинет ему провоняешь, Серега.

Перебьется, – отмахнулся Кротов. – На войне как на войне.

– Соляник был?

– А то как же! С утра заявился расставлять акценты. Завтра проводит экстренное заседание Думы, приглашает меня, чтобы выступил, ответил на вопросы депутатов.

– Приглашает или вызывает?

– Ну-ну, меня вызовешь, а как же! Нашли пацана... Тебе чего? Говори сразу, через полчаса ко мне КРУшники приходят, а я еще не разобрался до конца.

– С Гаджиевым договор подписал?

– О продаже завода? Еще вчера подписал, сегодня деньги должны получить, начнем выплачивать долги бюджетникам.

– А что Моржухин? Неужели сдался? Никогда не поверю. Такую кормушку теряет!

– Не помрет твой Моржухин. Я за ним немецкую кредитно-бартерную оставил.

– Ты что, Серега! – изумленно воскликнул Лузгин. – Вы же с Виксанычем хотели гнать его в три шеи с немецкой линии! Он же ворюга и махинатор...

– Не шуми, – поморщился Кротов. – Уж больно ты грозен, как я погляжу. Ну, поставим мы нового... Во-первых, кого? Потом учить, вводить в проблемы... А как научится, начнет мышковать... Зачем? Моржухина мы припугнули, штаны который день отстирывает, теперь мы его пальчиком поманим – прибежит на полусогнутых и служить будет, как Бобик. Создадим ему дирекцию – официально, со штатом и планом работы; пусть вкалывает, пусть трясет немчуру.

– И все дочки и племяннички с женами спокойно перекочуют из заводской конторы в новую дирекцию?

– Да хрен с ними, пусть кормятся. Не в лесу ведь живем, как без этого. По сравнению с теми убытками, которые город имел от моржухинской газировки, весь фонд зарплаты у дирекции – плюнуть и растереть. Так что ты, дружище, рожу не криви, мы денежки считать умеем.

А я думал, ты всерьез открылся, – сказал Лузгин. – Вчера в эфире ты выглядел бойцовски.

– Ты, Володечка, так и не понял, что такое аппарат,

– Кротов поглядел на Лузгина с усталым сожалением. Если аппарат объединится, он провалит на выборах любого кандидата, будь даже у него такие имиджмейкеры, как господин Лузгин. За сутки до выборов отключат воду под видом аварии – и привет. Или снюхаются со связистами, и те вырубят трансляцию московских телеканалов сколько город денежек связистам задолжал? Кто виноват? Власть виновата, а кто нынче власть? То-то, братец... Чиновника в угол загонять нельзя! Бить его можно и нужно, чтоб служба медом не казалась, но в угол загонять опасно – загрызет. Каждый отдельный Бобик – собака маленькая, но стаей они и слона до костей закусают. А теперь выкладывай, зачем пожаловал.

– Ты наш вчерашний разговор с Валерием Павловичем не слышал?

– Так, с пятого на десятое. Что-то о патриотизме, как я понял.

– Не что-то, а главный предвыборный лозунг. И даже не лозунг – платформа. Обещает поддержку на всех уровнях: Госдума, правительство Москвы, часть Совета Федерации, «афганцы», генерал Лебедь... Короче: русские, объединяйтесь!

– Против кого?

– Хороший вопрос... Против всех остальных.

– Да ну, это несерьезно.

– В том-то и дело, что как раз наоборот: очень серьезно.

– Ты еще баркашовцев сюда приплети или Эдика Лимонова.

– Послушай, Вовян, не надо упрощать. Политический выбор сегодня каков? Или демократы, или коммунисты. Первые умудрились обгадить и себя, и идею; вторые... и говорить нечего. Остается так называемый третий путь: русский патриотизм, русская национальная идея.

– Другими словами – великорусский шовинизм. И что это за идея? Ты можешь сформулировать ее в двух-трех понятных фразах?

– Я же просил тебя: не надо упрощать...

– Ладно, вечером дотолкуем, – Кротов сверился с часами. – Приходи ко мне часов в восемь, раньше я не выкручусь.

– Слесаренко звонил?

– Звонил.

– Ну и что?

– Лучше не спрашивай... Да, Вовян, ты подумай на досуге, как бы нам через прессу Соляника немножечко... покрутить. Что это за должность такая – председатель Думы, и вообще, нужны ли нам «освобожденные» депутаты, не отрываются ли они от народа, бросив работу и сев на казенные харчи? Не пересмотреть ли в целом структуру местного самоуправления?

– Подумать можно, но мне не нравится, рога торчат. Люди ведь поймут: копаем под Соляника, потому что он против мэрии пошел.

– Вот ты и придумай, как «рога» убрать. Это же твоя работа, Вова. Ты же у нас ведущий специалист по охмурению общественности. Давай топай, увидимся вечером. А мы здесь пока порулим, мы здесь такого нарулим... Не страшно, Вовка? – неожиданно спросил Кротов. – Хочешь, дам тебе охранника? Здесь ребята бородатого остались, дел пока особых нет, походит кто-нибудь с тобой – так, для страховки.

– Нет, эго глупо, – сказал Лузгин. – Что же он, везде со мной таскаться будет, людей пугать? Больше вреда, чем пользы.

– Как знаешь, – пожал плечами Кротов. – Но ты это, вообще... поосторожнее. И пьяным по ночам по городу не бегай.

– А кто бегает?

– Ты бегаешь. Уж лучше... там ночуй, Вовян.

– Где – там?

– Да брось ты... Мне же докладывают.

– Ты сюда не суйся, понял? – Лузгин свирепо глянул на товарища и пошел прочь из кабинета. «Отслеживают, блин», – ругательски подумал он, шагая по ковру приемной, и увидел то, чего не заметил на входе: в углу, за створкой приоткрытой двери – так, чтобы не было видно из коридора, – сидел в пятнистой форме автоматчик с оружием на широко расставленных коленях.

Он перекусил внизу в столовке и снова подался на студию, где два часа мешал монтировать сюжеты к вечернему эфиру; в аппаратную трижды захаживал мрачный

Халилов, молча оглядывал всех и исчезал за дверью; Анна нервничала и в конце концов вытолкала Лузгина вон. Договорились, что он придет попозже, часам к десяти, и принесет чего-нибудь из гостиничной кухни; он обещал не пить и не опаздывать.

В гостинице он выпил коньяку – ничего другого в холодильнике и баре не осталось, надо было звякнуть в службу сервиса, пускай затарят – и улегся на диван читать оставленные Юрием Дмитриевичем документы о таинственной московской организации под названием «Система». Читал он с интересом, документы были круче детектива, а потому он несказанно удивился, когда проснулся в полумраке, весь усеянный секретными листами, половина документов на ковре – измял, пока ворочался во сне, и уже восемь без пяти, сейчас начнется передача! Он кое-как собрал бумаги, впихал их ворохом в портфель, хлебнул воды из горлышка графина и побежал по коридору в номер к Кротову.