На исходе зимы

Что увидела? Откуда мне знать? Я там не был, но надо что-то ответить…

— Не торопись, подумай.

Я мучительно размышлял и ничего не мог придумать.

— Она увидела, — наконец проговорил я, краснея, — что на дереве кто-то повесился.

Ивин поднял брови удивленно и многозначительно. Я понял, что сказал совсем не то, что надо, и поспешно поправился:

— Или, может быть, тигр убежал из зоопарка и влез на дерево…

— Минуточку! — остановил меня Ивин, дожидаясь, чтобы студенты записали мои слова. — Алеша, припомни внимательно, не было ли среди твоих родственников алкоголиков? Пьяниц то есть.

— Нет, не было.

— Может быть, кто-нибудь сходил с ума? Или покончил самоубийством?

— Не знаю.

— А какими тяжелыми болезнями ты болел?

— Никакими.

Больше всего мне хотелось уйти. Я отлично понимал, что Ивин старается найти во мне что-то порочащее, постыдное. «Неужели из-за тарантула?» — думаю я. Самым обидным было то, что товарищ Маша сидела вместе со всеми и равнодушно записывала.

— Отстаньте вы… — сказал я и кинулся к двери.

Через несколько дней мать вызвали в школу и сказали, что с будущего учебного года я должен учиться в школе для дефективных детей.

— Кто такие дефективные? — спросил я.

— Это такие дети, у которых развитие протекает с некоторыми отклонениями от нормы, — ответила мать и заплакала. Я, конечно, понял, что если б отклонения были в хорошую сторону, то плакать было бы не о чем. Но раз мать не хочет говорить, надо выяснить самому.

На другой день Витька Бутузов принес в класс толстый словарь иностранных слов, и мы, сгрудившись над ним, прочли, что «дефективный» означает «имеющий изъяны». Так, значит, они обнаружили у меня изъяны… Такие изъяны, что мне даже нельзя быть вместе со всеми ребятами, словно я могу заразить их. Так вот почему товарищ Маша не смотрела на меня.

Единственным утешением служило то, что Женьку Пичугина тоже признали дефективным. В тот же день он пересел за мою парту.

А назавтра приключилась другая неприятность, правда, помельче. Стало известно, что нас поведут в детскую зубную амбулаторию. Чем это нам грозило, мы знали по прошлым посещениям этого учреждения. Женька задумался, потом произнес решительно:

— Живым людям зубы выдергивать? Ну нет… — И предложил: — Слушай, давай смоемся!

— Попадет, — засомневался я.

— Ерунда! Все равно мы теперь дефективные.

И правда, какое теперь имели значение такие пустяки, как выговор учителя, даже директора, когда вся жизнь надломлена. Остро до слез я почувствовал, как сильно люблю наших ребят, особенно Витьку Бутузова с его большой головой, само здание школы, даже его запах.

И мы ушли. В этот день мы делали все наперекор. Прежде всего я решил научиться курить. Мне было известно, что это сокращает жизнь, но зачем мне она, если все мечты пошли прахом. Я ведь мечтал стать писателем — но разве может писатель быть дефективным? Женька скрутил мне цигарку, и я несколько раз затянулся едким дымом. Мир стал туманным и зеленым, меня затошнило. Женька сказал, что у него тоже так было и что этого бояться не следует.

В школе нас учили, что религия — яд, и потому мы пошли в церковь. Если бы мы были не дефективными, нам это и в голову не пришло бы, но теперь мы не поленились пройти через весь город, чтобы побывать в Духосошественской церкви. На паперти сидел оборванный молодой нищий со светлой растрепанной бородкой. Он посмотрел на нас злыми синими глазами и сказал:

— Шапки!

Мы стащили с голов наши кепки и вошли внутрь. Горели свечи, пахло ладаном. Бородатый поп объявил, что крестит раба божьего именем Анатолия. Раб божий лежал голый на широкой ладони попа и пищал. Поп подержал его над купелью, но не опустил, а только отрезал у него с затылка несколько волосков и бросил в воду. Раб божий Анатолий от испуга пустил длинный фонтанчик, и поп, отстранив его от купели, улыбнулся и шевельнул мохнатыми бровями.

Из церкви пошли на берег Волги. По воде плыли последние льдины. Ударяя друг друга, они надтреснуто звенели, шуршали, крошились. Они были усталыми, измученными долгой дорогой и все же в глубине отливали небесной голубизной. А на мокром берегу кое-где неподалеку чернели отставшие льдины. Они плакали грязными, холодными слезами…

Матрос на берегу красил белой масляной краской корпус небольшого катера, поставленного на козлы. Он легко водил широкой кистью по металлу, покрытому рыжими веснушками ржавчины. Он так неторопливо, так вкусно делал свое дело, что хотелось взять такую же кисть и встать рядом с ним.

Мы уселись в двух шагах от катера на бревне. Будущее рисовалось мрачно. Школа дефективных представлялась мне в виде казармы с высокими сводчатыми потолками, асфальтовым полом и чугунными холодными лестницами. И, конечно, там только мальчишки, и все острижены под ноль, как в больнице, и все такие же бледные.

— А карцер там есть? — вдруг спросил Женька, и меня поразило, что он думает о том же.

Я прямо физически ощущал, что жизнь моя разделилась надвое: одна часть счастливая и светлая — до того, как мне сказали, что я дефективный, другая — темная, горькая — после. Теперь весь мир отстранился от меня — не только люди, но и солнце, и воздух, и Волга. Никому я не нужен, и никто за меня не заступится. Против меня целая наука педология со своими тестами, таблицами, диаграммами. А что я против нее? Букашка!

— Дяденька, — спросил Женька матроса. — Вы на этом катере служите? А юнгов вы набираете?

— Как же! Приходят парнишки. А ты что? Тоже хочешь? Мал еще.

— Нисколько не мал. Мне вот-вот шестнадцать исполнится. Ей-бо! Это у меня кость мелкая.

— Подрастай, тогда придешь…

В это время из-под перевернутой лодки показались ноги в порванных ботинках, затем спина и кудластая голова. Мы увидели паренька лет четырнадцати. За ним таким же образом появился другой, тоже черный и немытый. Они вытащили из-под лодки котелок и кусок мяса, набрали стружек, и через минуту у них на двух камнях стоял котелок с водой и мясом, а под ним пылал костер.

— Вот житуха! — восхищенно шепнул Женька. — Свобода! А мы с тобой как пескари на кукане.

«А может, они тоже дефективные?» — мелькнуло у меня.

— Ты был на Кавказе? — спросил Женька. — Нет? То-то.

Домой шли молча, как-то скучно попрощавшись у Привалова моста. Это был наш последний разговор.

На другой день Женька не пришел в школу. Меня вызвал директор. У него в кабинете сидела мать Женьки с красными глазами.

— Пичугин убежал из дома, — сказал директор. — Ты ведь дружил с ним… Скажи, куда он собирался?

— Не говорил.

«А как же Чапаев? — думал я. — Не дождался Женька».

Теперь мне стало совсем плохо и было очень обидно, что Женька убежал, не сказав мне ни слова. Значит, не видел во мне настоящего друга. Теперь он мчится на юг, наверное, к морю. Когда нас было двое дефективных, все же было легче. А теперь я остался один, и по-прежнему никто не хотел сказать, какой у меня изъян. Если небольшой, если б можно было исправиться — сказали бы, наверное, а не говорят — стало быть, дело безнадежное.

Мне казалось, что все смотрят на меня с особенным интересом, и старался найти утешение в том, что все-таки я необыкновенный. Один на всю школу. Такие на дороге не валяются.

Учиться совсем расхотелось. Учиться интересно, когда впереди что-то есть, а без этого — зачем?

Через несколько дней к нам пришел Деревягин и сказал:

— Пичугин, ваш товарищ, вы знаете, убежал… Так вот, он погиб. Около Ростова-на-Дону. Глупо погиб. Свалился с крыши поезда. Может быть, уснул. Он еще жил несколько часов.

Деревягин постоял, смотря на нас странными глазами, и, тряхнув головой, ушел. Первой заплакала Вера Веденяпина. Упала на парту и, беззвучно закрыв лицо ладонями, задергала плечами.

А в школу дефективных меня все-таки не перевели. После смерти Пичугина об этом больше не было речи.

«Бесприданница»