Птички в клетках (сборник рассказов)

Два года назад, окончив интернатуру в клинике, я в ожидании стипендии для дальнейших занятий подрядился на месяц замещать уезжавшего в отпуск деревенского врача.

Когда я к нему явился, он включил настольную лампу, направил свет мне в лицо и спросил грубым голосом, будто держа недожеванный клок сена во рту:

— Ваш возраст, позвольте узнать? Женаты? Охотитесь? То есть какую школу кончали?

И принялся размашисто выдвигать и со стуком задвигать обратно ящики письменного стола, а потом нажал кнопку, вызвал медсестру и дал ей какое-то распоряжение насчет лошади. После этого он, пригнувшись в кресле, стал постукивать воображаемым арапником по жестяной корзинке для бумаг, отбивая темп неторопливой рыси. Вид у него был нисколько не заинтересованный.

— Да нет, — брезгливо произнес он, возвышаясь в седле. — Нам эти ваши новомодные измышления ни к чему. Здесь участок особенный. Тот, кого я оставлю вместо себя, в первую голову должен быть джентльменом. Можете пичкать всех и вся пенициллином и сульфидином. Можете хоть целый приход засадить в кислородную палатку и каждому накачать в кровь американских наркотиков, знаю я теперешние методы; но поверьте моему сорокалетнему опыту, джентльмен — это главное. Выпить не хотите? Вы знакомы с Фобхемами?

Он произнес это имя тоном человека, вдруг облачившегося в придворное платье, и так высоко задрал голову, что показал мне глубины мясистого носа и низ подбородка. Изменчивый человек был доктор Рэй: что ни фраза, то новое обличье. Но после двух рюмок виски он стабилизировался. Изнутри на лицо излилась густая краска стыда, пропитала разбухшие уши и стекла по шее за воротник. Жесты стали доверительными, одна ладонь легла мне на плечо, голос понизился, и если в одном глазу голубой пилюлей блеснула твердая житейская мудрость, зато другой опасливо заслезился насущной заботой.

— Дело сводится вот к чему, дружище, — сказал он, презирая сам себя. — В приемную ломится полдеревни: кто палец порезал и собрался от этого помирать, кто грозится написать в министерство здравоохранения жалобу, почему, мол, не выдаешь бесплатно бандажи и костыли… Ну, как всюду. Работа и работа. Понятно? Так вот, забудьте все это. Важно совсем другое.

— Что же? — заинтересовался я.

— Сейчас услышите, — уже резче ответил он. — Единственные, кто здесь имеет значение, — это пятнадцать семейств частных пациентов. Они — источник дохода. Я тут кормлюсь от них, можно сказать, всю жизнь и нужды не знаю. Мне важно, чтобы вы не напортили. С ними надо постоянно быть начеку: поступил вызов — и сразу едешь. Я не могу допустить, чтобы кто-то портил мне практику разной новомодной дребеденью.

— Просто не могу себе этого позволить, если честно сказать, — объяснил он, отступил на шаг, широко разинул рот и стал ощупывать свои скулы.

— По-моему, вы человек подходящий, — заключил он. — Еще рюмку? Здесь у нас только три недуга: бридж, лошади и семейная жизнь. (Вы не женаты? Рад слышать.) И одно-единственное лекарство: такт. Ну да все равно, — сказал он. — Сейчас август. Все в разъезде.

В тот август окрестные парки словно покоились под стеклом. Деревенские коттеджи распушились, как куры на солнце; а большие загородные дома степенно лоснились. Воздух узорными фестонами свисал со столетних деревьев. Объезжая больных, я попадал из одного тропического сада в другой. Мужчины, похожие на фазанов, выезжали в охотничьих дрожках из старинных усадеб; голоса их жен взрывались залпами, напоминающими гогот вспугнутой дичи. Большие, умудренные форели, живущие в реках, как рантье на проценты с капитала, были неизменно к услугам нервных, взвинченных рыболовов, располагавшихся по живописным берегам. Над полями стоял теплый, хлебный дух жатвы, в пивных пахло розами, шерстяным ворсом и табачным дымом. Пятнадцать семейств таились за стенами своих усадеб XVIII века. Там миссис Глюк приказывала подсадить еще жимолости, чтобы на будущий год заглядывала во все спальни; здесь старый адмирал гнул спину над своими любимыми головоломками, а молодые Хукхемы отдыхали по уикендам после восхождения к столичным высотам кабинета министров. В двух милях оттуда лорд Фобхем, обутый в кеды, сдавал флигель за баснословную цену и коротал вечера, накачиваясь джином на пару с мистером Кэлверли, интеллигентным алкоголиком, который, как мне вскоре стало известно, то и дело терял что-нибудь из одежды и по очереди ночевал, без ведома и согласия хозяев, у всех своих соседей. В доме с араукариями сидела усатая миссис Люк и мирно пережевывала фамильное состояние. В Апли обитал финансист Хикс, который как-то отстрелил голову каменному пеликану у себя на воротах; а в бывшей мельнице на краю заливного луга гнездилась, как куропатка, трижды разведенная миссис Скарборо (Пэнси) Флинн и ловила чутким ухом звуки мужских голосов. И наконец, были еще супруги Басильеро, привезшие с собой в деревню шик лондонского отеля — даже иссиня-бритая физиономия Джока Басильеро казалась вырезанной из куска ковровой дорожки, какие устилают гостиничные коридоры под лампами дневного света.

Я так описываю тот август, что может создаться впечатление пышности вполне тропической, в действительности же это был один из самых холодных августов за многие годы. В деревне свирепствовал грипп. Тропической была только жизнь тех пятнадцати семейств. На определенной стадии цивилизации происходит разогрев до прямо-таки таитянских температур, хоть бери и пересаживай из наших умеренных широт куда-нибудь в знойный климат; недаром среди пятнадцати семейств ходили разговоры об эмиграции на Ямайку. С этими тропическими тенденциями я столкнулся почти что сразу.

Спустя несколько дней после моего водворения на месте доктора Рэя у Хиксов принимали гостей. Я узнал об этом, потому что поздно ночью ко мне в кабинет явился, поддерживаемый друзьями, мистер Кэлверли с рассеченной головой. Среди сопровождавших была миссис Басильеро.

— Что это вы учинили? — спросил я, обрабатывая рану.

Мистер Кэлверли был в одной рубашке без воротничка, и от него сильно пахло плющом. Он оказался курчавым брюнетом с симпатичным, беспомощным, зверским выражением лица.

— На него водосточный желоб свалился, — ответила одна из женщин. — Рана не глубокая? Опасности нет? Бедняга Томми. Это он карабкался к Пэнси Флинн.

Сочувствие задело мистера Кэлверли за живое. Он вскочил, выбив у меня из рук перевязочные материалы, и с криком "Убью!" отогнал всю компанию к дверям.

Финансист Хикс (живое доказательство того, что общество еще имеет большие резервы экономии; он, например, с успехом экономил на гласных) умиротворяюще произнес:

— Сдтье, Томми, и змлчите. Смтрите, Рэй не прдает знчения.

— Это не Рэй, — возразили ему. — Рэй уехал отдыхать.

— Гспди! Нм тлько не хвтало шрлтанов! — всполошился Хикс.

Я усадил Кэлверли обратно в кресло.

— Да он не всх отравит! На гсдарственном жлванье? Нет?

Кэлверли снизу заглянул мне в лицо с нежной, доверительной улыбкой людоеда.

— Убью, — пообещал он приятным, культурным голосом.

У двери миссис Басильеро громко обсуждала интимные подробности супружеской жизни каких-то Пипа и Дотти.

Утром на ковре в приемной я нашел галстук Тома Кэлверли.

В последующие сутки или двое до меня урывками доходили все новые сведения о сборище у Хиксов. Кэлверли взобрался по увитой плющом стене чуть не до самого верха. Хикс высадил ногой окно у себя в гостиной. Два или три автомобиля попали в механическую мастерскую для выправления вмятин. А леди Фобхем, к которой я был вызван, искупалась в фонтане перед домом.

А потом позвонили от Басильеро. Я объезжал больных на участке, и вызов догонял меня из дома в дом. Попал я к ним только в половине первого. Мне было передано, что у мистера Басильеро "опять припадок".

Чета Басильеро проживала в доме постройки 1740 года. Переступив порог, я прежде всего заметил портреты прославленных лошадей прошлого, все в медалях, и повсюду много белого с позолотой — типичный интерьер той эпохи. Слуга-испанец ввел меня в просторный холл, где против двери кипело морское сражение во всю стену — большое полотно в золотой раме, все кудрявившееся мелкими вздутыми волнами, облачками, парусами и походившее поэтому на серо-лиловую завитую прическу хозяйки. Миссис Басильеро вышла ко мне одетая, как у них полагается за городом, в костюм из твида, но только редкостного песочного оттенка. На ходу она нарочито вихляла бедрами — такой походке обучали светских барышень во времена ее молодости — и умело, еле заметно, подмигивала одним глазом. Росту она была маленького, с тонкими руками и ногами, квадратным подбородком и узким тазом подростка.