Сколь это по-немецки

Ну да, почему бы и нет, снисходительно согласился Ульрих. Какая дьявольская насмешка, подумал он.

Через час, уже после ухода интервьюера, зазвонил телефон, и, когда он снял трубку, с готовностью ожидая любого вмешательства, любой отвлекающей мелочи, лишь бы только не садиться, в попытке что-то написать, за стол, на другом конце провода раздался голос его брата Хельмута, по-видимому, в этот час еще не ушедшего из своей конторы, который спокойно произнес: Я подумал, тебе будет интересно узнать, что Дафна Хейзендрак вовсе не является Дафной Хейзендрак.

Конечно, является.

Она вполне могла бы, должна ею быть, но это не она. Дафна Хейзендрак… до чего абсурдное все же имя… как бы там ни было, теперь мы говорим о настоящей Дафне… а она замужем за главой предприятий «Даст-Индастриз» в Испании. Его зовут Уилок. План Уилок.

План?

Да. План. П… Л… А… Н… Они живут в Мадриде. У них трое детей. На самом деле Дафна — ее второе имя. А первое, поверишь ли, Роза. Она говорит по-немецки с испанским акцентом. Его брат истерически рассмеялся.

Ты говорил с ней?

Только что повесил трубку.

Кто же тогда наша Дафна?

Ни малейшего представления.

Ты не сообщил об этом своему тестю?

Ты что, меня за осла держишь?

Ты засек ее у себя дома. Увидел насквозь. Поэтому ты ее и расспрашивал?

Нет. Я просто дотошен. И не хочу, чтобы ты впутывался. Это отнимает у меня слишком много времени.

Между прочим, сказал Ульрих. Жалко, что так получилось с полицейским участком.

Мы его подлатаем. Но мне сказали, что сгорели все их досье, включая и твое.

Это Швейцария, сказал он себе, когда вышел в тот же день прогуляться. Это место, где умер Музиль, где умер Рильке, где жил и умер Готфрид Келлер, где родился Жан — Жак Руссо и всего несколько лет тому назад жил Набоков, такой же пленник прошлого, как я пленник настоящего.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. СЛАДКАЯ ИСТИНА

Великолепное немецкое лето.

Не то слово.

В воздухе благоухание цветов.

Разве не чудесно.

Наверное, лучшее лето за последние тридцать четыре года.

И какое умиротворение.

Когда его отца вывели на расстрел в Оффенбахе, последними его словами было: Да здравствует Германия. Так, по крайней мере, рассказывали ему родные. Он был казнен в августе 1944-го. Каким выдалось лето 1944 года? Оживленным. Наверняка оживленным.

Один из испокон веку принадлежавших им Дюреров был недавно продан на аукционе в Лондоне за сто сорок две тысячи долларов. Теперь он принадлежал музею в Техасе. Со ста сорока двумя тысячами нельзя не считаться, сказал Хельмут.

Его брат Хельмут работает над очередными проектами, музеем в Брумхольдштейне и небольшим колледжем в Маклебурге. А как. там со взорванным полицейским участком? поинтересовался Ульрих. О, они решили заказать его кому-нибудь другому, ответил Хельмут. Возможно, испугались, что я приношу несчастье.

Группа освобождения «Седьмое июня» время от времени, примерно раз в две недели, взрывает мост или автомашину, просто чтобы — или так кажется — не утратить навыка. Но несмотря на всю их активность, они постепенно исчезли с первых полос и, соответственно, из сферы общественного внимания. Похоже, что общественному вниманию вообще отмерен недолгий срок. А кроме того, как указал Хельмут, страховые компании, по-видимому, предлагают адекватные меры по финансовой защите владельцев поврежденной или уничтоженной собственности. Где бы мы были без надлежащего страхования, риторически вопросил Хельмут по случаю еще одного взрыва, на сей раз — склада оптового торговца цветами.

В последний раз одна школьная учительница из Брумхольдштейна видела Паулу на пляже в Олендорфе.

Как ты узнал?

Но у брата были свои источники.

А Дафна?

Хельмут не знал. Она тебе действительно нравилась? В знак изумления он медленно покачал головой. У нас с тобой такие разные вкусы. Ты любишь хрупких и немного беспомощных.

Вряд ли Паула беспомощна, возразил Ульрих.

Да, согласился Хельмут. Она, наверное, была исключением из правила.

Хотел бы я знать, что она замышляет сейчас.

Подозреваю, она бы с радостью вышибла тебе мозги, осклабившись сказал Хельмут.

О, нет. Никогда. Но сказал он это без большой убежденности.

Привыкнув жить в роскоши, Хельмут остановился в «Савое». А где же еще? Две просторные комнаты выходят на озеро. Зачем ему две комнаты? Приехал ли Хельмут в Швейцарию, только чтобы увидеться с ним… или он совместил это путешествие с какими-то делами? Не выискивал ли он в Женеве клиента и заказ?

Здесь я чувствую себя как дома, чуть ли не защищаясь, сказал Ульрих, когда Хельмут пришел к нему в гости. Симпатичная квартирка. К тому же всего в часе полета от Вюртенбурга. Симпатичный уголок, снисходительно сказал его брат, проинспектировав жилье. Тебе, похоже, по нраву запустение вокруг и изможденные лица здешних обитателей. Он выглянул из окна и состроил гримасу. Экзотика. Долго ли ты собираешься здесь оставаться? Не находишь ли ты Швейцарию несколько душной? Ну же, согласись.

Почему Паула вышла за меня замуж? спросил Ульрих.

Честно признаться, это всегда меня озадачивало.

У меня не было денег.

Да, но у тебя было громкое имя.

Ты ведь и в самом деле привязан к нашему имени, да?

Еще как, с жаром произнес Хельмут, уставившись на него. Бросая ему вызов.

Непереносимой для меня оказалась, сказал Ульрих, упрямая, несгибаемая, просто безумная потребность Паулы в действии. На самом деле — потребность во внимании: она якобы все еще в бегах, хотя за ней некому гнаться.

Почему бы тебе не приехать ко мне в гости, предложил Хельмут. Тебе понравится Брумхольдштейн. Встретишь новых людей. Он оценивающе посмотрел на Ульриха. Нам всем не помешают новые люди.

Ты знаешь, Дюрер никогда не был в Женеве. Он добрался только до Базеля.

К черту Дюрера, сказал Хельмут.

Ульрих как ни в чем не бывало продолжал: Но он побывал, перебравшись через Бреннер, в Венеции и Болонье, где, как сообщил в письме одному другу, он собирался изучать секреты перспективы. Вот его подлинные слова: Danach werde ich nach Bologna reiten um der Kunst in geheimer Perspective willen, die mich einer lehren will.

Ты в самом деле помнишь всю эту фигню? спросил Хельмут.

Так или иначе, Дюрер так и не добрался до Женевы, сказал Ульрих. В одиночку или вместе с женой он посетил Ахен и Кельн, Бамберг и Ашаффенбург, Майнц…

Хватит, сказал Хельмут.

И Кольмар, Аугсбург и Брюгге, Гент и Брюссель, и Зеландию, где он надеялся зарисовать выброшенного на берег кита. Всегда возвращаясь в Нюрнберг.

Иногда я не могу понять, чем ты, собственно, живешь, задумчиво произнес Хельмут.

И Брумхольдштейн. Посещал ли когда-нибудь Дюрер то место, где расположен Брумхольдштейн?

Я бы не удивился, сказал Хельмут. Он мог проезжать там по пути в Италию. Мог остановиться на одном из тех живописных постоялых дворов, которые ныне существуют лишь на картинках в книгах. Насколько известно, он вполне мог сделать несколько набросков манящего ландшафта с горами вдали. Брумхольдштейн, если смотреть фактам в лицо, с точки зрения недвижимости близок к образцу, даже если ты и знаешь о…

О лагере?

Да, о Дурсте, первоначально названном по имени торговца углем Эршвангера Дурста…

Эршвангера… Не верю.

В девятнадцатом веке это был простой железнодорожный узел. Естественно, после того как там построили лагерь, он стал приобретать все большее и большее значение.

Интересно, пользовались ли при проектировании концлагерей услугами архитекторов?

Меня не трогают твои инсинуации, сердито сказал Хельмут. Моя работа ограничена строгими рамками проектирования зданий. Кроме того, этика не является главным критерием в архитектуре.

Хельмут дождался ланча, чтобы сообщить, что ушел от жены. Между прочим, небрежно сказал он, я ушел от Марии. И ты ждал все это время, чтобы сказать мне об этом? спросил Ульрих. Хельмут смотрел мимо него то ли на сидящую за соседним столиком парочку, то ли на официанта, то ли за окно. Официант принес карту вин. Хельмут не обратил на него внимания. В действительности, сказал он Ульриху, у нас с Марией совершенно разные взгляды на жизнь. Мы ни о чем не могли договориться. Ни о собаке, ни о воспитании детей. Само собой, я оставил ей дом и все, что в нем было. Все до последней мелочи, включая новую стереосистему, которая стоила мне бешеных денег. И в придачу все записи. Однако мы по-прежнему в хороших отношениях. Я знаю, что для детей это удар. Но, должен тебе сказать, меня начинали воспринимать как нечто само собой разумеющееся. Да, начинали мною восторгаться. Даже меня почитать. Меня можно было сравнить с этакой скалой. Опять же само собой разумеющейся. Я имею в виду, что скала не способна в одну прекрасную ночь вдруг исчезнуть. Меня это бесило…