В Датском королевстве…

В начинке было немного коньяка, вернее бренди, поэтому у меня получились и такие строчки:

Но больше всего успехом пользовался такой слоган:

Рано или поздно нам пришлось бы, конечно, поговорить, но никто не делал первого шага. Я молчал, потому что, наверное, в глубине души боялся узнать всю правду. Она — наверное, потому что не хотела открывать всю правду. Или — у меня была слабая надежда — потому что была невиновна и ждала моих извинений.

Как-то вечером к нам пришла мать Лотте. Всем было неловко. Она сразу заметила, что между нами что-то не так, но тактично сделала вид, что все как обычно. Однако начала тараторить с натужным весельем, что совсем на нее не похоже. Это вогнало нас в полнейшие уныние, и в итоге мы сидели как воды в рот набрав, сверлили ее взглядами и думали только о том, чтобы она поскорее ушла. Наконец, сдавшись, она устало поднялась, устремила на нас полный какой-то безысходности взор и сказала:

— Ну ладно, мне, наверное, пора.

Теперь настала наша очередь играть комедию, не менее мучительно. Лотте спросила:

— Уже? Может, выпьешь чашку чая? Он еще не остыл.

А я сказал:

— Вы ведь только пришли, я совсем не успел рассказать о нашей рекламе шоколадных квакушек.

— Ничего, в другой раз. Я собираюсь в город в середине следующей недели, вот и позвоню вам накануне, узнаю, будете ли вы свободны.

Я проводил ее в коридор и помог надеть пальто. Увидев висящий бежевый плащ, она оживилась:

— Так ты все-таки носишь его?

Лотте тоже вышла в коридор, чтобы подать ей сумку и зонт, когда та наденет пальто. Мы оба застыли на месте.

— Что вы так на меня уставились? — спросила она испуганно. — Я что-то не так сказала?

— Этот плащ, — проговорил я, — вы знаете, чей он?

— Господи, ну конечно же, — ответила она, — это плащ моего брата Карло, вы же знаете, он умер прошлой весной.

— Но как он у нас-то оказался? — спросила Лотте.

— Вы что, действительно все забыли? Похоже, что да. Я принесла его как-то вечером. Мне ведь после Карло достались его вещи, и я подумала, не выбрасывать же этот плащ, такой хороший мужской плащ, его только почистить, но у вас были гости, целая толпа молодых людей, все танцевали.

— Боже, похоже, мы тогда отмечали середину лета! — воскликнула Лотте.

— Очень может быть. Ну и я не хотела мешать, только сказала, что повешу плащ здесь, а Торбен потом померит и решит, нравится ли он ему. Если нет, то можно отдать кому-нибудь другому, его ведь нужно только почистить, а потом я ушла, говорила уже, не хотела мешать, у вас еще и музыка была громкая, а я, вы знаете, люблю более приглушенную.

— У меня в голове начинает что-то проясняться, — проговорил я, — вы заходили сюда на минутку и что-то такое говорили про плащ, да, точно, но остальное… повеселились мы тогда на славу.

— Да, когда я заходила, у вас все уже было в разгаре, — улыбнулась теща. — Конечно, мне стоило заранее позвонить. Но ты, во всяком случае, теперь носишь его, верно?

— М-м — да — один раз я его надевал.

После ее ухода мы с Лотте некоторое время молча стояли, глядя друг на друга. Наконец, я собрался с силами и сказал:

— Извини, что я так себя вел.

— Значит, признаешь, что ты просто ужасный кретин?

— Да.

Она обняла меня и разрыдалась на плече.

— Во всяком случае, ты самый лучший кретин из тех, кого я знаю.

Карло мы не очень хорошо знали. Он был у нас в гостях всего один раз за несколько лет до своей смерти. Теща часто рассказывала, каким он был раньше — до смерти жены — жизнерадостным, забавным и энергичным. Если мы упоминали о каком-нибудь безумстве, например, на спор пропрыгать на одной ноге или пройти на ходулях через всю улицу Стрёгет, она говорила:

— Такое в свое время вполне мог выдумать Карло.

Он был самым известным выпивохой и ловеласом во всей округе, рассказывала она. Наследником одного из самых больших хуторов на полуострове Дюрсланд, однако родители лишили его наследства. Но вот одной темной ноябрьской ночью он сел на лошадь и увез дочку соседей с близлежащего хутора. Она-то его и образумила. И сподвигла на дальнейшую деятельность. Через пять лет он стал одним из ведущих животноводов в стране, позже вложил деньги в акции скотобоен, судоходных компаний, заводов. Он был влиятельным человеком, пока не умерла жена, а затем все пошло прахом.

В тот единственный раз, когда мы его видели, нам с трудом верилось, что ночное похищение — дело рук этого старого, усталого, печального человека, который все сидел, уставившись в одну точку, и не слушал, что говорят другие.

Плащ по-прежнему у меня, но я его не ношу. Время от времени я забываю о его существовании. Но весной или осенью, когда мы меняем сезонную одежду в шкафах и на вешалках, случается так, что он попадается мне на глаза, и я думаю: «а, он еще здесь», или «а, это опять он». Тогда я вешаю его на полку перед письменным столом и погружаюсь в раздумья. Дряхлый, поношенный плащ. Рукава — поникшие и изнуренные. Коричневые пуговицы с грязно-белой полосой, словно бельмо на глазу собаки. Предоставленный самому себе, он висит тут всеми покинутый, одинокий. Сморщенный, выцветший воротник, один кончик производит впечатление полной безнадежности. А обтрепанные петли похожи на смертельно усталые глаза, которые вот-вот закроются навсегда. Нет, я не могу заставить себя его надеть. И никак не соберусь с силами, чтобы отправить в химчистку. С другой стороны, у меня не возникает и мысли о том, что его можно выбросить. Однажды попав сюда, он висит теперь здесь, и здесь ему место. Убираю его подальше в шкаф, на ту половину, где висит моя осенняя и зимняя одежда. Но сейчас лето. Мы с Лотте собираемся в отпуск в Марокко. Пока больше о плаще думать не буду.

Из классики XX века

Кай Мунк

Вступление Бориса Дубина

Через несколько недель после адвентной проповеди накануне 1944 года, когда лютеранский пастор Кай Мунк в кафедральном соборе Копенгагена, храме Богоматери, предал нацистов открытому проклятию и, вопреки настоянию и предложениям друзей, не скрылся потом в подполье или за границей, он был январской ночью арестован гестапо, а наутро его тело обнаружили в придорожной канаве неподалеку от ютландского города Силькеборг (в Ютландии Мунк прослужил викарием двадцать последних лет жизни). На похоронах пастора и литератора собралось несколько тысяч человек, его мученическая смерть всколыхнула страну, дала новый импульс датскому Сопротивлению. И, конечно, заставила другими глазами посмотреть на созданное Мунком-писателем.

Драма «Слово» занимает особое место в наследии автора и в Датском культурном каноне, где она стоит рядом с давно причисленными к классике нравоописательными комедиями Хольберга и сказочной драматической поэмой Эленшлегера. Написанная Мунком по заказу Королевского театра Дании в 1925 году по следам реального события — смерти молодой роженицы в приходе, где Мунк служил, — она была напечатана и с большим успехом поставлена в 1932-м. С тех пор пьеса не сходит со сцен мира (в 2008 году крупный французский режиссер Артюр Носисьель показал ее в литературной обработке Мари Даррьесек на Авиньонском фестивале и в культурном центре Со под Парижем, а на следующий год — в столичном театре Рон-Пуэн). Ее экранизировали в Швеции в 1943-м и Финляндии в 1962-м, но событием мирового значения стал фильм «Слово», созданный в 1955-м на основе драмы великим датским мастером Карлом Дрейером. Картина получила американский «Золотой глобус», венецианского «Золотого льва» и — в трех номинациях — крупнейшую датскую кинопремию «Бодил», она неизменно и на первых позициях входит в самые разные списки лучших фильмов всех стран и времен.