Русская красавица. Кабаре

– Я вынужден истолковать твое полумолчание, как издевательство, – Артур обижается окончательно. Решаю исправляться: в конце концов, он виноват настолько во многом, что мстить было бы слишком мелко…

– Давай разберемся, – говорю устало. – Что ты хочешь?

Артур моментально снова оживляется:

– Говорю же, говорю же, говорю же – поехали. Не хочешь со мной – сама уезжай.

– Почему? Объясни толком.

– Это слишком конфеденциальная информация…

Ну вот, опять все сначала. Машинально снова переключаюсь на свои мысли…

– Стой! – похоже, Артур замечает мою отлучку по выражению лица. – Хорошо, – вздыхает обреченно. – Я расскажу тебе. Объясню все с самого начала. Только пообещай… Пообещай, что после этого уедешь со мной.

Почему? Почему каждый новый виток моей жизни оказывается вынужденным? От безысходности ли, от скуки, от равнодушия…все равно без моих к тому усилий и мечтаний об этом. Может, это и называется судьбой? Ну, когда о чем-то даже не задумываешься, а оно само находит тебя и забирает… Нет. Надоело. Ни за что не соглашусь на подобную авантюру…

– Хорошо. Обещаю. – рефлекс срабатывает быстрее, чем результаты размышлений доходят до мозга. В который раз предаю сама себя, мучаюсь этим предательством, но изменить уже ничего не могу. Пообещала уже… – Уеду. Рассказывай!

– Сейчас же! Едем немедленно! – Артур продолжает свой получасовый настойчивый бред.

Я устала. От него, от себя, от нас… Я ничего толком не понимаю, в рассказанном, и нужно время, много времени, чтоб как-то отреагировать. Мне бы с тобой, Димка, все это оговорить… А Артур, гад, склонился надсмотрщиком над душой и пилит, пилит, настаивает… Тошно!

– Ну что ты кривишься, как капризный ребенок. Собирай вещи! Пойми, здесь все равно уже ничто не заживет.

Знакомые интонации вырывают из оцепенения и жалости к себе. Ах, так! И этот тоже со своими моральными врачеваниями! Уже, похоже, доложили ему о мнимом моем помешательстве… Надо же: «Здесь не заживет!»

– Оно нигде не заживёт. – говорю спокойно: так, будто речь вовсе не обо мне. – Есть раны, которые не затягиваются, но и не мешают жить. И потом, сменой локации ничего не залечишь…

– «Не заживет» в смысле «не будет жить»! – поправляет Артур неожиданно насмешливо. Он с удовольствием отслеживает мою реакцию. Наблюдает, как до меня доходит, что завелась по глупости. Ухмыляется, когда краснею от собственной подозрительности… Вдоволь налюбовавшись, Артур возвращается к запугиванию: – Здесь все окончено! Авантюра с агитационными турами подошла к концу. Причем к опасному концу! Неужели не понимаешь?

Представляю воочию этот «опасный конец», смущаюсь сексуальной озабоченности собственного воображения, отмахиваюсь от желания поязвить…

Что, Дим? Снова не объяснила, о чем идет речь? Так это от того, что сама не слишком поняла. Сидела в душных тисках проклятого купе, тщательно вслушивалась в Артуровские речи, пыталась «включиться», но не могла. Потому что все эти запугивания отчего-то превратились уже для меня в пустой звук. Они ведь были совсем в другой жизни… /И я разделяю все случаи жизни /На что были до и после тебя…/ Каюсь, неправа. Понимаю, надо осознавать на каком свете нахожусь. Тебе легко – ты однозначно «на том». А я – ни тут, ни там. Хотя физически – «на этом», на том, в котором столько этих светов включено, что с ума сойти можно… Сейчас восстановлю свой диалог с Артуром в памяти. Что же он мне объяснял? Тепло руки – помню. Взгляд неистовый – перед глазами, как и сейчас, стоит. А вот смысл речей только крайне общий. Впрочем, и этого достаточно, да?

Ну хорошо, хорошо, слушай…

– Я, я! – начал он, разумеется с демонстрирации безграничия своего эгоизма. – Я затеял весь этот тур. Я подбил Рыбку на финансирование… – заметив, что ему не слишком верят, Артур решил изложить все по порядку. – Ну подумай, как здорово! В афишах пишем имена настощяих артистов, а о том, что приезжают двойники где-нибудь в углу, маленьким шрифтом. Народ вайлм-валит. Заказчик – партяи в данном случае – видя такое столпотворение с удовольствием отдает деньги. Класс? Я молодец. Неплохо сработано, а? – тогда он все еще принимал меня за живого человека, и надеялся на оценивание красоты его махинаций.

Не удивляйся, Дим. Когда-то давно у нас было так принято: наделаем друг другу красивых гадостей, а потом перед друг другом же ими хвастаемся. Потому что главное – не результаты, а красоты сюжета в действиях. Каждый одержим своим мастерством, и другой, не может одержимость эту не уважать. Это как с Хлебниковым. Знаешь?

Он умирал и знал это. Говорил: "Люди моей задачи часто умирают в 37 лет". Поэт до последней мысли, поэт от Бога, но… только поэт. Ни боец, ни приспособленец, ни пропагандист идей… Такие Москве двадцать второго года были не нужны. Даже для ссылки или расстрела не годился – слишком тихий… Власти решили не трогать – сам помрет. Вполне возможно, что с голоду. От нищеты и полного неприятия окружающей реальности Хлебников сделался почти безумным. А может, напротив, слишком мудрым «божьим человеком», коего многие очевидцы неизменно в нем замечали. Сначала его подкармливал Мандельштам, хлопотал, пытался выбить другу комнату в Москве… Потом опеку над Велимиром взял художник Петр Митурич. Увез в деревню, к своей жене. Там и возможность прокормиться была, и главный врачеватель – природа. Понятность быта, простодушное радушие окружающих, бескрайность окружающих просторов – все это лечило. Но не излечивало. Воспрявший духом Хлебников все равно оставался безнадежно больным человеком. Его лихорадило, ноги отказывали и опухали, вскоре он уже не передвигался. Угасал на глазах, уходил в мучениях, неизменно говорил «неприятно» вместо «больно», хотя глаза просто вылазили из орбит от мучений при каждом движении. Писал: «Я знал, что у меня выдержит дольше всего голова и сердце…»

Свезли в больницу, дежурили попеременно, поддерживали, чем могли. /К белым халатам снова, /Верили в силу слова, /Были на все готовы: / Вот вам и кнут, и лесть. / Долго скербли остатки, / Корчились, мол «все гладко», /Богу носили взятки. / Зря – у него все есть./ Доживал последние дни один из величайших поэтом серебренного века, а мир (кроме отдельных людей)оставался скептически равнодушен.

А художник? Хлопотал, изводился, слал СОС в телеграммах и… рисовал. Набросок за наброском, по шесть часов в палате умирающего. Потому что – каждому свое. Поэту – уходить, смерти – убивать, а художнику – успеть запечатлеть. В предсмертных мучениях человек становится настоящим, природным… И пройти мимо этой потрясающей искренности художник не мог. Как страшно читать его записи: «На зов мой не отвечал и на касание не реагировал никак. Напряжение в дыхании заметно ослабевало. Правая рука трепетала. Я делал портрет» … «Велимир ушел с земли в 9 часов 28 июня 1922 года… Дописывал портрет уже с мертвого».

Впрочем, я отвлекалась. Не хмурься, Дим, опять своими поэтами третирую, но ведь в тему же… Каждый занимается своим. Умирающий – умирает, художник – рисует.. Проигрывающий – проигрывает, специалист использует это… Наверно, и из смерти моей Артур сделал бы показательное шоу, а потом, призывал бы мою душу, как я твою сейчас. Только я – просто чтоб потрепаться, а он – чтоб непременно получить оценку красоты содеянного.

В общем, помню, что Артур страшно кичился тем, как лихо прокрутил всю эту аферу с нашим туром.

– Неплохо, – я даже похвалила. Хоть без особого вожделения, но с улыбкой. Просто из вежливости. На самом деле никакого особого подвига в тех его поступках не наблюдаю… Подумаешь – нашел способ всех обмануть и добыть для конторы новые прибыли. Фууу. И потом, никто ж от этого особо не пострадал, это ж все жалкие мелкие игры, в сравнении с Ринкиными изощрениями…

Эх, Дим, Дим… Только сейчас поняла – ты всю жизнь обожал всевозможные аферы и красивые махинации, и в результате пал жертвой одной из них. С письмом и свиданием – это Ринкин вклад, с машиной, внезапным Ринкиным срывом и всем остальным – это уже кто-то свыше постарался. Забавно. Каждому – по потребностям, да?