У стен Старого Танжера

Вот что рассказал мне господин Флаэрти, и, пока он говорил, я не переставая думал: «Да, это великолепное здание, окруженное величественными стенами нашей древней крепости, восстановлено умелыми руками. Но почему иностранцы, почему неверные пользуются всем этим?»

Хозяин дома вышел нам навстречу; он пригласил господина Флаэрти отведать огненных напитков, а мне велел пойти поиграть с двумя его сыновьями: один был мне ровесник, другой немного моложе.

Я попросил их показать мне весь дом. Мальчики проявили гостеприимство и были со мной весьма любезны. В другое время я, несомненно, подружился бы с ними. Но, поднимаясь с этажа на этаж, переходя из одних покоев в другие, осматривая, одну за другой, башни и, наконец, выйдя на крышу, откуда хорошо были видны город, порт и пролив, я все крепче стискивал зубы. «Настанет день, — говорил я себе, — и этот светловолосый веснушчатый хиляк получит в наследство все это великолепие, бывшее когда-то собственностью наших предков». И я прижимал к переднему горбу книгу мавританского короля, спрятанную у меня под лохмотьями.

Наконец мы спустились в просторный подвал.

Стены подвала были не так давно вымыты, и, однако, я заметил на них какие-то странные пятна. Подойдя совсем близко и вглядевшись, я обнаружил, что это поблекшие от времени рисунки. На стенах были неумело изображены суда с рядами длинных весел и контуры склонившихся над ними людей. Сердце мое учащенно забилось. Я все крепче прижимал к груди книгу мавританского короля.

«Здесь у арабов была тюрьма, — пояснил мне светловолосый мальчишка. — А вот тут, видишь, на конце судна, которое, кстати, называется галерой, можно прочитать надпись, оставшуюся еще с тех времен». Я прочел:

Нарисовали галеру и сделали на ней эту горестную надпись пленные англичане.

Мальчик говорил с важным видом, он словно учил меня чему-то, испытывая при этом чувство удовлетворения, свойственное владельцам не просто богатых, но в чем-то особенных вещей. Должно быть, в такой манере изъяснялся его отец, а он подражал ему, поскольку в будущем ему предстояло завладеть всеми этими сокровищами.

И тут, о братья мои, со мной произошло чудо. Разглядывая изображения галер и надпись, сделанную пленными англичанами, я вдруг явственно услышал голос короля мавров. В тот же миг я забыл, что нахожусь в подвале под площадью Касбы. Я увидел море, искрящееся на солнце, и перенесся во времена, когда наши предки совершали морские походы против христиан. Они брали их корабли на абордаж и увозили в рабство моряков. Рабов цепями приковывали к галерам, и они гребли, доставляя правоверных к новому месту сражения. И наши кнуты со свистом падали на их голые спины. И я, Башир, горбатый капитан, командовал на галере, которая больше уже не была обыкновенным рисунком на стене; благодаря усилиям рабов-христиан она бороздила морские пространства, где господствовали грозные пираты-мавры.

Меня охватил неописуемый восторг. Я стал что-то кричать, и лицо мое, наверное, сделалось страшным, потому что оба мальчика в испуге отпрянули от меня. И я почувствовал себя властелином этих необозримых просторов.

Тут Башир смолк и провел ладонями по лицу, озаренному внутренним светом. И никто из толпы не посмел нарушить его видение.

— Да, властелином, — прошептал Башир. Затем, уронив руки, он продолжил:

— Однако в ту же минуту послышался топот ног, идущих по гулким коридорам, и вскоре двое полицейских, войдя в подвал, грубо схватили меня за плечи.

За полицейскими поспешно следовал господин Флаэрти.

«Башир, возможно ли это?» — закричал он мне.

Но полицейские уже ощупывали мою одежду. Один из них вытащил у меня из-за пазухи книгу мавританского короля.

«Грязный горбатый вор! — ударив меня по лицу, заорал полицейский. — Совсем ошалел! А ну пошли!»

«Постойте! Да погодите же!» — кричал мой друг Флаэрти полицейским, но те не обращали на него никакого внимания.

Я — араб и подвластен мандубу. Иностранец ничем не в силах мне помочь.

Шли мы недолго. Тюрьма для малолетних преступников находилась в двух шагах, по соседству с домом, где, из дружеских чувств к госпоже Элен, я согласился пожить несколько дней.

В этом месте рассказа Селим что было сил принялся звенеть своим товаром, нанизанным на конце длинного шеста.

— Дурное предзнаменование сбывается скорее, чем хорошее! Покупайте амулеты! — прокричал он.

— Дружба с неверными не достоинство в глазах пророка, — сурово проговорил даркава.

И Башир продолжил:

— О друзья мои, не знаю, ведомо ли кому-нибудь из вас, что такое тюрьма. Думаю, однако, что да. Ибо бедняку невозможно просуществовать, не преступив законы всесильных богачей, — просто для того, чтобы выжить. И я хорошо представляю себе, какие горькие воспоминания остались у вас об этом заведении. Но никакая тюрьма для взрослых не идет в сравнение с той, куда заточают детей, и притом детей брошенных!

О те, кто меня слушает! Подумайте: никто нас там не защищает, у нас нет ни друзей, ни родных. И кому какое дело, что нас судят, что мы умираем с голоду и от побоев? Тюремный надзиратель страшен, как палач, своей неограниченной властью над привыкшими к свободе детьми улицы.

О, как мрачны там стены! О, как удушлив воздух! А уж о том, чтобы ходить по камере, распрямившись в полный рост, не может быть и речи; ты все время согнут и передвигаешься большей частью ползком, словно насекомое. И за что тебе такое несчастье, такие страдания? Как правило, за то, что стащил медовое пирожное с прилавка или вынул несколько песет из кармана богатого иностранца. Вот, друзья мои, те преступления, которые стоили моим тамошним приятелям многих месяцев заключения.

А теперь представьте, какое наказание могло ожидать меня за кражу бесценной книги! Все охранники в один голос говорили, что мне дадут по меньшей мере двадцать лет тюрьмы. Двадцать лет! Несколько жизней!

На это восклицание Башира старый ростовщик Наххас колко заметил:

— Несколько жизней! Глупец! Жизнь одна и та же до самой смерти.

Однако другие старики, прекрасно понимая, что в детстве счет годам иной, с грустью покачали седыми бородами.

И Башир заговорил вновь:

— Я впал в глубочайшую тоску, душа моя рвалась на части, словно ветхие лохмотья, что прикрывали мое худое тело.

Однажды утром, на заре, в тюрьме поднялась необычайная суета. Срочно бросились убирать камеры, стирать наше тряпье, а нас обрызгивать водой. На столах появилась хорошая еда. Дубинки и кнуты были спрятаны подальше, в надежные места.

В полдень какой-то француз, важное должностное лицо, прибыл осматривать тюрьму.

Чиновник, ясное дело, был удивлен и восхищен обилием вкусной пищи и мягкостью надзирателей. Потом он, сияя доброй улыбкой, принялся осматривать каждого из нас. Когда он подошел ко мне, важный араб, сопровождавший его, выказал немалое удивление. В арабе я тотчас узнал Максуда Абд ар-Рахмана, богатого, влиятельного и злющего старика с изрытым оспой лицом, который был другом его высочества мандуба. Я вспомнил, как отказался спеть для него на празднестве, устраиваемом беднягой Абд аль-Меджидом Шакрафом, в ту пору моим господином, и как неучтив был с этим всесильным человеком. И я понял, что пропал окончательно.

Действительно, после отъезда чиновника-француза меня отвели к тюремному начальству. Там был Максуд Абд ар-Рахман. Он пожелал забрать меня из тюрьмы.

Неописуемый страх овладел мной, силы меня покинули, я уже ничего не соображал, а только твердил беспрестанно: «Несчастный Башир!»

В этом месте рассказа самые чувствительные из женщин и в особенности те, что имели малолетних детей, хором простонали:

— Несчастный! Несчастный Башир!

И тот заговорил вновь:

— Машина Максуда Абд ар-Рахмана привезла нас в его роскошный дворец, утопающий в садах, с множеством террас и видами на море. Среди такой роскоши и блеска я почувствовал себя еще более жалким существом. Здесь жестокий богач, которого я когда-то задел, властвовал безраздельно. Он мог заточить меня в какой-нибудь подвал и там уморить голодом, приказать, чтобы меня насмерть забили палкой или содрали с меня кожу живьем. И кто бы об этом узнал, о друзья мои? И даже если б узнал, кто что сделал бы против такого могущественного человека?