Современные болгарские повести

— Мы должны посвятить его в дело… Только согласится ли он?

— Еще бы! Он только этого и ждет!.. Ему осточертело лежать в постели и бездельничать… Худо то, что он болен. Не знаю, выдержит ли… Целый год бьюсь, чтобы отправить его в санаторий в Искрец — все попусту! Нет нам счастья…

Мы долго еще разговаривали. Потом я ушел, довольный тем, что этот «тертый калач» благодаря моим усилиям теперь полностью на нашей стороне. Насчет Ване я не так уж беспокоился, хотя и ТАМ многое было неясно. Важнее было «нейтрализовать» Рамона Новарро, — чтобы полностью обеспечить конспирацию. В некотором смысле события на Восточном фронте, особенно после Сталинградской битвы, мне помогали. Газеты с грехом пополам объясняли «стратегическое отступление» германской армии. Многие обманутые и колеблющиеся стали посматривать на нас. Даже Сийка, отступница, начала подмазываться, говоря (не мне, разумеется, а Ване!), что Рамон Новарро уйдет из комиссариата, так как его обманули и не дали обещанную квартиру. Что он готов помогать «делу», если ему дадут какое-нибудь задание, и пр.

Я стал думать, как бы мне, наконец, встретиться с этой «птицей», чтобы выполнить приказ Иванского и, кстати, полюбоваться на его физиономию с родинкой. Каждый день я ходил к Панайотовым, но мне все не удавалось застать влюбленную пару: то они пошли в кино, то гуляют в парке, то ходят по магазинам — покупают «приданое» для невесты. По всем этим вопросам меня осведомлял Ване, испытывая при этом истинное удовольствие. Его не надо было расспрашивать. И в тот раз он сам начал:

— Кынчо Илиев из села Вербовка.

— Так.

— Пятьдесят декаров земли, двухэтажный дом. Единственный сын у отца с матерью. Сейчас работает в комиссариате по еврейским вопросам финансовым инспектором…

— Так.

— Что еще тебя интересует?

Дверь внезапно открылась, и на пороге встала Сийка во весь свой рост — метр пятьдесят пять.

— Ване! — прозвучал ее грудной альт. — Ты что болтаешь?

Ване прикусил язык. Он настолько растерялся, что даже не ответил ей, как следовало бы. Только покраснел и попросил закрыть дверь. Но Сийка не закрыла дверь. Мало того, она вошла к нам и села на стул напротив кровати больного.

— Я знаю все, что вы обо мне думаете, — продолжала она нахально, — но я не предательница!

Она заложила ногу за ногу и вызывающе оголила колени. Ване, накрывшись с головой, хихикал под одеялом.

Сийка говорила своим густым альтом, точь-в-точь похожим, по ее мнению, на голос Зары Леандр, ее любимой киноактрисы, и беспощадно нас разоблачала. У этой Сийки, ростом чуть повыше отца, было квадратное лицо и желто-зеленые приманчивые глаза, которые играли и блестели, как полированные. Рот у нее был большой и подвижный. Когда она расточала любезные и обворожительные улыбки мужчинам — все равно, симпатичным ей или несимпатичным, — рот ее мог растягиваться до самых ушей, как резиновый. В этом, в сущности, крылся секрет ее успеха, чего я, будучи сектантом по отношению к женскому полу, недооценил, решив сохранить верность Чио-Чио-Сан.

Теперь она сидела напротив меня, выставив свои голые колени, и с важным видом нас поучала:

— Борьба — не монополия… Борьбу ведет весь народ…

Я смотрел на нее с удивлением.

— Ваши тайны меня не интересуют, но я вас прошу — не цепляйтесь к моей симпатии. Вас не касается, кто он такой, где работает и что делает… В свое время я была хороша, когда выставила пожарника, который чуть не наткнулся на ротатор… Так ведь?

Ване высунулся из-под одеяла и крикнул:

— Ку-ку!

— Ване! — срезала его Сийка. — Молчи! Ты болен… Человек, которого вы хотите оклеветать, изучил финансовые науки за границей и не нуждается в ваших рекомендациях!

Ване опять что-то проквохтал под одеялом, но Сийка поднялась со стула и заявила во всеуслышание, что на следующий день покидает навсегда эту квартиру.

— Располагайтесь на просторе, как вам нравится, но предупреждаю вас! Внизу охраняют полковника Фетваджиева!

Ване открыл лицо и удивленно заморгал.

— …Потому что он из жандармерии! — продолжала Сийка.

— Да ну!

— Никаких «да ну»! Сидите смирно и молчите в тряпочку!

Она повернулась к нам спиной, словно нарочно, чтобы: мы полюбовались ее элегантной талией, и быстро, мелкими шажками, проследовала к двери, изгибая свой стан.

Мы долго молчали, глядя ей вслед. В комнате было тихо-тихо, и мы ясно слышали, как Сийка простучала каблучками вниз по цементным ступеням. Ване стал бить, озноб. Я пошел на кухню приготовить ему чашку горячего молока, чтобы он согрелся.

Смущенные и слегка напуганные, начали мы нашу конспиративную деятельность под руководством Иванского. Раз в неделю мы должны были печатать на ротаторе материал — листовки, воззвания, маленькие брошюрки. Все это Иванский куда-то уносил, ничего нам не объясняя, а мы, в свою очередь, ни о чем его не спрашивали. Нашей заботой было вовремя печатать статьи и листовки и строго соблюдать указания нашего руководителя.

Ване взялся за эту опасную работу с истинным удовольствием. Сразу стал серьезным и заметно приободрился. Он перестал задирать по любому поводу меня и своего отца. Не говоря о Сийке — с ней он почти не разговаривал, да и она редко появлялась в квартире, всецело посвятив себя новой службе — машинисткой у Рамона Новарро.

Около месяца мы работали довольно спокойно, не тревожимые никем. Я переписывал текст на восковку, крутил валик, намазанный чернилами, а Ване складывал и сортировал отпечатанные листы, внимательно следя, чтобы не было испачканных страниц. Для полного соблюдения конспирации Ване надевал во время работы тонкие резиновые перчатки, которые раздобыл в кухне. Кроме того, он заботился о тайнике, устроенном под досками рядом с дымоходом, за швейной машиной. Ване сам себя нагрузил и другой важной задачей — «охраной» квартиры от нежелательных посетителей во время нашей секретной работы. Панайотов целыми днями сидел в своем киоске (Ване считал, что его отец ничего не знает о нашей работе!), и его мы не боялись. Куда опаснее были Сийка и Рамон Новарро. Они заявлялись иногда неожиданно вечером посмотреть, как мы «располагаемся на просторе» в квартире без них, и прихватить пару тарелок или несколько вилок с ножами, собирая таким способом свое будущее хозяйство. Ване и старик не возражали против этой систематической экспроприации, желая сохранить мир и взаимопонимание, хотя в конце концов в кухне осталась лишь одна большая кастрюля, в которой мы варили фасоль и сушеные сливы. Это начало беспокоить отца. Однажды он сказал Сийке, чтоб она призадумалась, потому что придет день, когда экспроприаторы будут экспроприированы, и что этот день расплаты близок. На что Сийка ему ответила:

— Папа, это наследство от мамы! Скажи спасибо, что я оставила вас одних в квартире делать все, что вам хочется!

— Что именно «делать», а, дочь? — спросил встревоженный Панайотов.

— Я-то очень хорошо знаю, меня не проведете!

Маленький испуганный человечек, покраснев от гнева, встал перед дочерью и принялся настойчиво расспрашивать ее, на что она намекает. Но Сийка показала ему спину и никаких объяснений не дала. От этого наш страх и наши подозрения еще больше усилились.

Однажды Панайотов вызвал меня и сказал:

— …ЭТА может выкинуть какую-нибудь глупость под влиянием своего жениха. Будьте осторожны! Она нам напакостит!

— Ты прав. Но что нам придумать?

— Не знаю. Это ваше дело. Я не вмешиваюсь.

Он вскидывал руку и с озабоченным видом отправлялся на работу, всякий раз предупреждая меня:

— Я ничего не знаю о том, что вы делаете! Я ни при чем!

Медленно и удрученно тащился он к Пассажу, запирался в своем киоске и там проводил целый день, грея озябшие пальцы-коротышки над стынущей жаровней. Единственным его утешением были новости с Восточного фронта, которые он узнавал из неизвестных нам источников и вечером по секрету сообщал нам, показывая линию фронта, испещренную синими и красными стрелками и другими значками, в которых разбирался он один.