Кошкин стол

— Спасибо, что приехал.

— В час ночи! Ты всегда звонишь в такое время?

— Всегда. Нет. Я весь день пыталась тебя поймать. Обзвонила десяток гостиниц. Очень боялась, что ты сегодня утром уедешь. Ты как, ничего?

— Нормально. Проголодался. Очень удивлен.

— Дома перекусим. Я кое-что приготовила.

Мы проехали по шоссе, потом свернули на узкий проселок, который вел к воде. Спустились с холма, Эмили свернула на дорожку еще уже, именовавшуюся Уонлесс-роуд. По-хорошему, та вообще не заслуживала никакого имени. Стояли там четыре — пять домиков с видом на море — Эмили пристроила машинку рядом с одним из них. Домик казался этаким местом уединения, полностью замкнутым на себя, хотя до ближайшего соседа было всего метров двадцать. Внутри домик показался еще меньше, однако с открытой террасы открывался вид на воду и в бесконечность.

Эмили соорудила бутербродов, откупорила две бутылки с пивом и указала мне на кресло. Сама бухнулась на диван. И мы тут же принялись болтать — про наше раздельное прошлое, про ее жизнь с мужем в Центральной Америке, потом в Южной Америке. Его работа — инженер-электронщик — не позволяла сидеть на месте, и друзья у них менялись каждые несколько лет. Потом она его бросила. Сказала, что брак их всегда был с долей настороженности и она вышла за дверь, когда поняла: в этом здании слишком холодно, чтобы провести в нем остаток жизни. С их разрыва прошло несколько лет, теперь она могла рассуждать о случившемся спокойно и свысока, набрасывая руками в воздухе очерки их житейских коллизий и мест их жительства. Похоже, моя давняя привязанность к Эмили позволила ей раскрыться. Она очертила передо мной всю свою жизнь. Потом она смолкла, и мы просто смотрели друг на дружку.

Я вспомнил одну подробность из времен свадьбы Эмили. Бракосочетание, как и все бракосочетания тех времен, казалось кульминацией, очевидным шагом к общей цели. Десмонд был хорош собой, Эмили неотразима. В те времена вряд ли нужно было что — то еще для счастливого брака. И все же вот — незадолго до того, как покинуть торжество, я посмотрел на нее. Она стояла, прислонившись к стене, и смотрела на Десмонда. Во взгляде ее была отрешенность, будто бы в тот момент она делала лишь то, чего не делать нельзя. А потом, быстро встряхнувшись, вновь обрела праздничное настроение. У кого в памяти отложились те несколько секунд во время торжества? Но я, вспоминая ту свадьбу, каждый раз думал именно про них — что тем самым она спасалась от хаоса, так же как несколько раньше спаслась от бурной непредсказуемости отца, уехав учиться в другую страну. И все же это выражение мелькнуло на ее лице. Как будто она прикидывала, а так ли уж хорош некий предмет, который она только что купила или получила в подарок.

И вот я смотрел на Эмили, на недолговечного деспота красоты времен моей юности. Хотя я знал ее и другой — осмотрительной тихоней, пусть даже иногда и дающей волю духу авантюризма. А в ее рассказах о превратностях семейной жизни и эпизодических романах я видел знакомый образ своей кузины, той, с которой плыл на «Оронсее».

Стала ли она той, кем стала, благодаря нашему плаванию? Этого я не знал. И никогда не узнаю, как сильно изменило ее это плавание. Я просто призадумался над этим в тот день, в маленьком островном домике, где Эмили, судя по всему, жила одна, будто скрываясь от мира.

— А помнишь, как мы тогда плыли на «Оронсее»? — спросил я ее наконец.

Раньше мы никогда не говорили о том путешествии. Я пришел к выводу, что она погребла в глубинах памяти или искренне стерла тот вечер у шлюпок. По моим наблюдениям, для Эмили это плаванье было лишь трехнедельной прелюдией к интересной жизни в Англии. Судя по внешним проявлениям, оно значило для нее до странности мало.

— Да, конечно! — воскликнула она, будто ей вдруг напомнили имя, которое и без того полагалось бы помнить. А потом добавила: — Ты был тогда, помнится, просто якка, настоящий демон.

— Просто я был маленьким, — возразил я.

Она задумчиво прищурилась, потом рассмеялась чему-то своему. Я видел, что она медленно подступается к своей памяти, всматривается в какие-то эпизоды.

— Помню, от тебя были сплошные неприятности. У Флавии не было ни минуты покоя. Боже, эта Флавия Принс! Интересно, жива ли она еще…

— Вроде бы она живет в Германии, — откликнулся я.

— А-а-а… — протянула Эмили.

Она все глубже погружалась в себя.

Мы просидели в обшитой сосновыми досками гостиной до темноты. Время от времени она как загипнотизированная следила за паромами, сновавшими между бухтой Снаг и гаванью Хорсшу-Бэй. В середине пролива они издавали долгий стон. Они превратились в единственные точки света в серо-синей тьме. Она сказала: если проснуться в шесть, увидишь, как рассветный паром скользит вдоль горизонта. Я понял, что у Эмили тут сложился свой мир, ландшафт ее дней, вечеров и ночей.

— Пошли прогуляемся.

Мы вышли из дому и зашагали вверх по крутой дороге, по который приехали несколькими часами раньше; из-под ног разлетались листья.

— А как ты здесь оказалась? Ты так и не рассказала. Давно переехала в Канаду?

— Года три назад. После развода приехала сюда и купила этот домик.

— Ты не думала со мной связаться?

— Ну, Майкл, твой мир… мой мир…

— Ну, вот сейчас же мы встретились.

— Да.

— Так ты живешь одна…

— Ты всегда был страшно любопытным. Ну да, я встречаюсь с одним человеком. Что тут сказать… жизнь у него была нелегкая.

Эмили всегда окружали ненадежные, неприкаянные люди. Это ее свойство имело долгую предысторию. Я вспомнил о тех временах, когда она приехала в Англию и поступила в женскую школу-пансион в Челтнеме. Мы время от времени встречались на каникулах — она еще не выпала из лондонского цейлонского землячества, но рядом с ней всегда ошивался какой-нибудь друг сердца. В ее новых приятелях чувствовался дух анархии. А однажды в воскресенье, в последний свой учебный год, она выскользнула за школьную ограду, забралась на чей-то мотоцикл, и они с ревом умчались на просторы Глостершира. Попали в аварию, Эмили сломала руку, в результате из школы ее исключили. После чего она перестала считаться надежным членом нашего тесного азиатского братства. А затем и вовсе порвала с ним, выйдя за Десмонда. Свадьбу сыграли стремительно. Он получил работу где-то за границей, откладывать было нельзя, скоро они уехали. А потом, после развода, она выбрала этот тихий островок на западном побережье Канады.

Все это как-то не походило на настоящую жизнь, которую мы с ней воображали себе в молодости. Я все еще помнил, как мы мчимся на велосипедах под хлесткими струями муссона, как Эмили сидит скрестив ноги на кровати, рассказывая о своей индийской школе, как мы танцуем вместе и как ее тонкие смуглые руки колеблются. Я вспоминал об этом, шагая с ней рядом.

— Ты надолго сюда, на запад?

— До завтра, — ответил я. — Потом улетаю.

— Да? А куда?

Я смутился:

— На самом деле в Гонолулу.

— Го-но-лу-лу! — протянула она презрительно.

— Уж извини.

— Да ладно. Ладно. Спасибо, что приехал, Майкл.

Я ответил:

— Ты мне однажды очень помогла. Помнишь?

Кузина ничего не сказала. Либо она вспомнила то утро в ее каюте, либо нет. В любом случае она промолчала, а я не стал допытываться.

— Я могу тебе чем-то помочь? — спросил я, и она посмотрела на меня с улыбкой, которая подтверждала, что не такой жизни она ждала, не такую бы выбрала.

— Ничем, Майкл. Даже с твоей помощью мне всего этого не понять. Твоей любви мало, чтобы дать мне покой.

Мы пригнулись, проходя под ветвями кедра, вернулись на деревянное крылечко, вошли сквозь зеленую дверь в домик. Оба устали, но засыпать было жалко. Вышли на открытую террасу.

— Без паромов я бы вовсе запуталась. Время перестало бы существовать…

Она помолчала.

— Ты ведь знаешь, он умер.

— Кто?

— Мой отец.

— Извини, я не знал.